Существовало некогда селение туземцев нага, которые питались мертвыми и зарытыми комиссариатскими мулами… Но это уже другая история.
По многим причинам, которые поясним позже, население было недовольно законопроектом. Туземный член совета знал о пенджабцах столько же, сколько о Чаринг-Кроссе. Он сказал в Калькутте, что «проект вполне согласуется с желаниями этого многочисленного класса земледельцев», и т. д., и т. д. Познания члена совета о туземцах ограничивались знакомством с несколькими говорившими по-английски туземными сановниками и собственным красным чапрасси. Предгорья никого особенно не интересовали; комиссары-депутаты были слишком запуганы, чтобы возражать, да и мера касалась только мелких арендаторов. Тем не менее член совета желал, чтобы проект его был пригоден, потому что он был щепетильно добросовестный человек. Он не знал, что никто не может доподлинно узнать взглядов туземцев, пока не сойдется с ними запросто. Да и в этом случае далеко не всегда. Но он постарался сделать работу как можно лучше. И проект поступил в высший совет на окончательное рассмотрение в то время, как Тодс совершал ежедневные утренние поездки на Бурра-базар в Симле, играл с обезьяной бунниа Дитта- Мулла и прислушивался, как умеют прислушиваться дети, ко всем разговорам по поводу новой «выдумки» лорда-сахиба.
Однажды был большой обед у маменьки Тодса; приехал также и член совета. Тодса уложили в кровать, но он не засыпал; когда же услышал смех мужчин за кофе, то встал и направился в своем красном фланелевом халатике и ночной рубашке в столовую и примостился около отца, зная, что тот его не прогонит.
— Вот вам одно из удовольствий иметь семью, — сказал отец, давая Тодсу три сливы и наливая воды в стакан, где был кларет, и приказав сидеть смирно.
Тодс медленно сосал сливы, зная, что его отошлют, когда они будут съедены, и отхлебывал роковую водицу, как светский человек, а сам прислушивался к разговору. Вдруг член совета упомянул в разговоре с начальником какого-то ведомства о законопроекте, произнеся его полное название: «Пересмотренное постановление о риотвари предгорных местностей». Тодс поймал одно туземное слово и, возвысив свой тоненький голосок, сказал:
— Ах, я знаю все об этом. А он уже муррамутед, советник-сахиб?
— Как это? — спросил член.
— Муррамутед — исправлен. Приложите тхекс — постарайтесь сделать приятное Дитта-Муллу.
Член совета встал и сел рядом с Тодсом.
— Что же вы знаете о риотвари, маленький человечек?
— Я не маленький человечек. Я Тодс и все знаю. Дитта-Мулл, и Когао-Лалл, и Амир-Нат, и целая тысяча моих друзей рассказывали мне об этом на базаре, когда я говорил с ними.
— Да, вон как? Что же они говорили, Тодс?
Тодс подобрал ноги под свой красный халатик и сказал на туземном наречии:
— Дайте припомнить.
Член совета терпеливо подождал. Тодс начал с сожалением в голосе:
— Вы не говорите по-нашему, советник-сахиб?
— К сожалению, должен признаться, что нет, — отвечал член совета.
— Ну хорошо, — решил Тодс, — буду объяснять по-английски.
Он с минуту приводил свои мысли в порядок и начал очень медленно, переводя с местного наречия на английский, как многие английские дети, родившиеся в Индии. Напоминаю, что член совета помогал ему вопросами, если он запинался, и, конечно, Тодс не мог бы произнести связно следующей речи:
— Дитта-Мулл говорит: «Это детские речи, и выдумали их дураки». Только я не думаю, чтобы вы были дурак, советник-сахиб, — поспешно прибавил Тодс. — Вы поймали моего козла. Так вот, Дитта-Мулл говорит: «Я не дурак, и зачем сиркар говорит, что я ребенок. Я могу видеть, хороша ли земля и хорош ли ее хозяин. Если я дурак, так грех — мой. Беру я на пять лет землю, беру и жену, и родится у меня сынок». У Дитта-Мулла теперь только одна дочка, только он говорит, что скоро будет и сын. «А через пять лет, по этому новому закону, я должен уходить. Если не уйду, надо брать новые печати и таккус — гербовые марки на бумагу, и это может случиться в самую жатву. Сходить в присутственное место один раз — хорошо, но ходить два раза — иеханул, безумие». И это правда, — серьезно пояснил Тодс. — Все мои знакомые говорят это. А Дитта-Мулл говорит: «Все новые марки, да плати вакилям и чапрасси, да ходи в разные суды каждые пять лет, а то помещик прогонит. А какая мне надобность ходить? Разве я дурак? Если я дурак и, прожив на свете сорок лет, не умею сказать, хороша ли моя земля, так мне и жить нечего. Ну а вот если новый закон скажет пятнадцать лет, это будет и хорошо, и мудро. Мой маленький сын вырастет, а я состарюсь, и он возьмет эту землю или другую, заплатив всего один раз за марки на бумаге. Только дикк — хлопоты. Мы — не молодые люди, чтобы брать эти земли, а старики не фермеры, а рабочие с небольшой деньгой, и пусть нас оставят в покое на пятнадцать лет. Не дети мы, чтобы сиркар так обращался с нами».
Здесь Тодс вдруг замолчал, видя, что все сидящие за столом слушают. Член совета спросил:
— Это все?
— Все, что могу припомнить, — ответил Тодс. — А вот посмотрели бы вы на большую обезьяну Дитта-Мулла, ну точь-в-точь какой-нибудь советник-сахиб.
— Тодс, ступай спать, — приказал отец.
Тодс подобрал полы своего халатика и удалился.
Член совета ударил кулаком по столу, говоря:
— Клянусь, мне кажется, мальчик прав! Такая короткая аренда — слабый пункт.
Он ушел рано, раздумывая о том, что сказал Тодс. Очевидно, что члену совета невозможно было играть с обезьяной бунниа, чтобы добиться взаимного понимания, но он сделал лучше. Он собирал справки, постоянно помня, что настоящий туземец робок, как жеребенок, и мало-помалу ему удалось добиться ласковым обращением от нескольких человек, наиболее заинтересованных в деле, чтобы они высказали свои взгляды, которые сходились весьма близко с показаниями Тодса.
Таким образом, в этот параграф законопроекта была внесена поправка, а у члена совета явилось подозрение, что туземные члены только и имеют значение как носители орденов, украшающих их грудь. Но он старался отогнать эту мысль, как не либеральную. Он был человек очень либеральный.
Через некоторое время по базару пронесся слух, что законопроект пересмотрен благодаря Тодсу, и если бы не вмешательство маменьки, то он непременно бы заболел, лакомясь фруктами, фисташками, кабульским виноградом и миндалем, целые корзины которых загромождали веранду. До самого своего отъезда в Англию Тодс стоял в народном мнении выше вице-короля. Только он своим детским умом не мог постичь почему.
В ящике же с бумагами члена совета до сих пор хранится черновик «Измененного закона о риотвари предгорий», и против 22-го параграфа — пометка синим карандашом, сделанная рукой члена совета: «Поправка Тодса».
Бегство белых гусар
Очень многие убеждены, что полк английской кавалерии не может обратиться в бегство. Это ошибка. Я видел самолично, как четыреста тридцать семь гусар в постыдной панике мчались по равнине; я видел, как лучший полк был вычеркнут из списка армии в каких-нибудь два часа. Если вы напомните об этом Белым Гусарам, то, по всей вероятности, они жестоко поступят с вами: они не гордятся тем, что случилось.
Белых Гусар сразу можно узнать по их саблям, которые больше, чем сабли в каком-либо другом полку. Если и этого отличия недостаточно, то можно узнать их по их старой водке. Вот уже шестьдесят лет она не переводится в офицерском собрании и стоит того, чтобы ее отведать. Спросите старой водки «Мак- Геро» и тотчас же получите ее. Если унтер-офицер, служащий в офицерском собрании, заметит, что вы невоспитанны, что чистейший напиток пропал зря, он отнесется к вам снисходительно, он человек добрый. Но за офицерским обедом — молчок о форсированных маршах и верховой езде: собрание весьма щепетильно на этот счет, и если усмотрит в ваших словах глумление, то разговаривать с вами не
