ветра.
Надо сказать, что когда корабль подходит к земле, матросам приходится убирать парус. Если выждать, чтобы матросы собрались около мачты, ваши машины могут метнуть град камней (железные стрелы только рвут холст) в самую их гущу. Тогда корабль опрокидывается, и море очищает палубы. До берега могут добраться немногие люди, очень немногие… Дело не было трудным; утомительнее всего я находил ожидание на берегу, среди туч, песка и снега. Вот так-то этой зимой мы поступали с крылатыми шапками.
Ранней весной, когда восточные ветры резали кожу, точно острые ножи, множество их кораблей снова собралось близ Сегедунума. Алло говорил, что они не успокоятся, пока в открытом бою не возьмут хотя бы одну башню. И конечно, они дрались в открытом море. Целый час мы боролись с ними, когда же все было окончено, один человек нырнул между обломками своего корабля и поплыл к берегу. Я стоял и ждал; волна бросила его к моим ногам.
Я наклонился и увидел на его шее вот такую медаль, — Парнезий поднес руку к своему горлу. — Поэтому, когда он был в состоянии заговорить, я задал ему один вопрос, на который можно ответить только известным образом. Он выговорил нужное слово — священное слово поклонников Митры, моего божества. Пока он поднимался на ноги, я прикрывал его своим щитом. Видите — я не маленького роста, но он был на голову выше меня. Он сказал: «Что же дальше?» Я ответил: «Как желаешь, брат мой, оставайся или уходи».
Он посмотрел на волны. На море остался один неповрежденный корабль, недоступный для выстрелов наших метательных машин. Я знаком приказал прекратить стрельбу. Он рукой махнул кораблю. Судно это подошло, как подходит собака к своему хозяину. Когда оно было всего в сотне сажен от берега, молодой человек откинул волосы со своего лба и поплыл обратно. Матросы выловили его, и корабль ушел. Я знал, что почитателей Митры много в различных племенах, а потому не стал раздумывать об этом случае.
Через месяц я встретил Алло с его лошадьми подле храма Пана, о фавн, и он дал мне большое золотое ожерелье, осыпанное кораллами.
Я подумал было, что какой-нибудь городской купец посылает эту вещь Рутильяну в виде подкупа, но Алло сказал: «Нет, ожерелье — дар Амала, того крылатого, которого ты спас. Он говорит, что ты благородный человек».
— Он такой же. Скажи ему, что я буду носить его подарок.
— О, Амал — молодой глупец, но в серьезном разговоре скажу тебе, что ваш император совершает в Галлии такие великолепные подвиги, что крылатым шапкам хочется сделаться его друзьями или лучше друзьями его слуг. Он полагает, что вы с Пертинаксом могли бы вести их к победе, — и Алло посмотрел на меня, точно одноглазый ворон.
— Алло, — сказал я, — ты зерно между двумя жерновами. Радуйся, если они не расплющивают тебя, и не клади между ними свою руку.
— Я? — сказал Алло. — Я одинаково ненавижу Рим и крылатые шапки, но если бы крылатые шлемы думали, что когда-нибудь ты и Пертинакс выступите с ними против Максима, они оставили бы вас в покое столько времени, сколько вам было бы угодно. Для вас обоих, для меня и для Максима важнее всего выиграть время. Позволь мне отнести крылатым шапкам приятное известие; позволь мне сказать им что- нибудь, из-за чего они могли бы собрать свой совет.
Мы, варвары, все одинаковы. Мы способны половину ночи сидеть и рассуждать о том, что нам скажет римлянин. Ну?
— У нас нет солдат. Мы должны бороться словами, — заметил Пертинакс. — Предоставь это Алло и мне.
Итак, Алло передал крылатым шлемам, что мы не будем биться с ними, если они не выступят против нас, они же (кажется, этим людям надоело терять своих солдат в море) согласились заключить с нами что- то вроде перемирия. Мне кажется, Алло, который, как лошадиный барышник, привык лгать, уверил их, что мы со временем восстанем против Максима, как Максим восстал против Рима.
Действительно, летом они беспрепятственно пропустили к пиктским берегам те нагруженные хлебом суда, которые я послал пиктам. Благодаря этому зимой пикты питались очень хорошо, и, так как они в некотором роде были моими детьми, я испытывал радость. На стене у нас осталось всего две тысячи человек, и я много раз писал Максиму, прося его, умоляя прислать мне хотя бы одну когорту из моих старых северобританских войск. Он не мог обойтись без них. Ему нужны были все силы для новых побед в Галлии.
Когда к нам пришла весть, что он победил и убил императора Грациана,[8] я, думая, что Максим в безопасности, снова попросил у него воинов. Он ответил: «Ты узнаешь, что я, наконец, свел счеты с этим щенком Грацианом. Ему незачем было умирать, но он испугался и потерял голову, а для римского императора это далеко не полезно. Скажи своему отцу, что с меня достаточно править двумя мулами, и потому, если только сын моего старого генерала не считает, что судьба ему велит уничтожить меня, я останусь императором Галлии и Британии; тогда вы, двое моих детей, получите всех воинов, в которых нуждаетесь. Теперь же я не могу отпустить ни одного человека».
— Кого он назвал сыном своего генерала? — спросил Ден.
— Феодосия, императора Рима, сына Феодосия-полководца, под началом которого Максим сражался во время первой пиктской войны. Эти два человека никогда не любили друг друга, и когда Грациан сделал Феодосия-младшего императором Восточной Римской империи (так я, по крайней мере, слышал), Максим перенес вражду на второе поколение. Вот причина его падения. Но Феодосий-император был хороший человек. Это я знаю.
Парнезий помолчал, потом снова заговорил:
— Я ответил Максиму, что, хотя у нас на стене все тихо, я чувствовал бы себя счастливее, будь у меня немного лишних солдат и несколько новых метательных машин. Он написал мне: «Проживите еще немножко под тенью моих побед, а именно: до тех пор, пока я не разгадаю, что задумал Феодосий- младший. Может быть, он встретит меня как брата императора, может быть, выставит против меня войско. В обоих случаях я не могу вам дать ни части моих войск».
— Ведь он всегда говорил это, — заметила Уна.
— Он говорил правду. Это не было предлогом, благодаря известиям о его победах, долгое-долгое время никто не беспокоил нас на стене. Пикты растолстели не меньше своих овец, многие из моих воинов научились прекрасно владеть оружием. Да, стена казалась сильной. Я же знал, как мы слабы. Я знал, что если бы даже ложный слух о поражении Максима распространился среди крылатых шапок, эти северяне нахлынули бы на нас в большом количестве, и тогда — прощай, стена. О пиктах я не заботился, но узнал кое-что о мощи крылатых. Они с каждым днем делались все сильнее, я же не мог увеличить численность моего войска. Максим опустошил Британию позади нас, и я чувствовал себя человеком с гнилой палкой, стоящим перед разломанной оградой и обязанным прогнать стадо быков.
Так, друзья мои, жили мы на стене и все ждали, ждали и ждали воинов; которых Максим не присылал.
Раз он написал нам, что готовит армию против Феодосия. Пертинакс читал это письмо, наклоняясь через мое плечо. Мы были у себя. Вот что стояло на папирусе: «Скажи твоему отцу, что судьба повелевает мне править тремя мулами или быть разорванными ими на части. Надеюсь через год навсегда покончить с Феодосием, сыном Феодосия. Тогда ты будешь управлять Британией, а Пертинакс, если он пожелает, Галлией. Теперь же я очень хотел бы, чтобы вы были со мной и обломали моих новых рекрутов. Пожалуйста, не верьте слухам о моей болезни. Правда, в моем старом теле есть маленький недуг, но я вылечу его, когда попаду в Рим». Пертинакс сказал:
— Максиму пришел конец. Он пишет как человек, потерявший надежду. Я, человек без надежды, вижу это. Что говорит он в конце? «Скажи Пертинаксу, что я видел его дядю, дуумвира Дивио, а также, что он дал мне отчет относительно уплаты матери Пертинакса. Я отправил ее в Никею; там теплый климат, ее сопровождает подобающий ей отряд, потому что она мать героя».
— Вот и доказательство, — заметил Пертинакс. — Из Никеи легко добраться до Рима. В военное время женщина может в Никее сесть на корабль и бежать в Рим. Да, Максим видит близость смерти и постепенно выполняет все свои обещания. Но я рад, что мой дядя виделся с ним.
