домом. Но самым роскошным и наиболее отмеченным народной молвой был пир, данный Тигеллином, и я расскажу о нем, избрав его в качестве образца, дабы впредь освободить себя от необходимости описывать такое же расточительство. На пруду Агриппы по повелению Тигеллина был сооружен плот, на котором и происходил пир, и который все время двигался, влекомый другими судами. Эти суда была богато отделаны золотом и слоновою костью, и гребли на них распутные юноши, рассаженные по возрасту и сообразно изощренности в разврате. Птиц и диких зверей Тигеллин распорядился доставить из дальних стран, а морских рыб — от самого Океана. На берегах пруда были расположены лупанары, заполненные знатными женщинами, а напротив виднелись нагие гетеры. Началось с непристойных телодвижений и плясок, а с наступлением сумерек роща возле пруда и окрестные дома огласились пением и засияли огнями. Сам Нерон предавался разгулу, не различая дозволенного и недозволенного; казалось, что не остается такой гнусности, в которой он мог бы высказать себя еще развращеннее, но спустя несколько дней он вступил в замужество, обставив его торжественными свадебными обрядами, с одним из толпы этих грязных распутников (звали его Пифагором); на императоре было огненно-красное брачное покрывало, присутствовали присланные женихом распорядители; тут можно было увидеть приданое, брачное ложе, свадебные факелы, наконец, все, что прикрывает ночная тьма и в любовных утехах с женщиной».[141]
Светоний описывает историю с «замужеством» Нерона несколько иначе, называя «супруга» другим именем:
«А собственное тело он столько раз отдавал на разврат, что едва ли хоть один его член остался неоскверненным. В довершение он придумал новую потеху: в звериной шкуре он выскакивал из клетки, набрасывался на привязанных к столбам голых мужчин и женщин и, насытив дикую похоть, отдавался вольноотпущеннику Дорифору: за этого Дорифора он вышел замуж, как за него — Спор, крича и вопя, как насилуемая девушка».[142]
При ряде расхождений Светоний и Тацит совершенно едины в главном: развращенность Нерона не знала границ. Собственно, Нерон был не развратнее Калигулы или Тиберия в старости, но так выставлять на публику свой разврат — в этом было что-то новое для римлян, хотя преувеличивать их потрясение таким наглядным повреждением нравов не стоит. Празднества Нерона не вызвали каких-либо видимых протестов современников. Великолепная шутка относительно того, сколь счастливы были бы римляне, когда б отец Нерона заключил однополый брак, — свидетельство остроумия, но не глубокого возмущения. Опять-таки массовость участия в таком празднестве и отсутствие явного общественного осуждения говорит о том, что многим происходившее доставляло удовольствие. Во всяком случае, возмутительных виршей на тему развратных развлечений Нерона современники почему-то не оставили. Должно быть, это и есть наиболее убедительное свидетельство общего падения нравов в Риме эпохи цезарей.
Некогда Цицерон воскликнул: «О temporal О mores!» — «О времена! О нравы!» Тогда это эффектнейшее заявление, кстати, вовсе не относилось к нравам римлян. Великий оратор всего лишь возмущался тем, что ненавистный ему Луций Сергий Каталина до сих пор не осужден как преступник, хотя иных доказательств его преступности кроме совершенно голословных обвинений из уст Цицерона и не было. А вот ко времени Нерона знаменитые слова Марка Туллия как раз подходили по существу.
Поразил римлян молодой Нерон и другими своими развлечениями. Они были много удивительнее для них, нежели самый оголтелый разврат. Употребляя современную терминологию, их следовало бы именовать злостным хулиганством. Эти проявления буйства беспокойной натуры восемнадцатилетнего Нерона подробно описаны как Тацитом, так и Светонием и, подобно описанию ими же безобразий Нерона в сфере сексуальной, очень хорошо согласуются, что свидетельствует об их подлинности.
«В консульство Квинта Велузия и Публия Сципиона (56 г. — И. К.) на границах Римского государства царили мир и покой, а в самом Риме — отвратительная разнузданность, ибо, одетый, чтобы не быть узнанным, в рабское рубище, Нерон слонялся по улицам города, лупанарам и всевозможным притонам, а его спутники расхищали выставленные на продажу товары и наносили раны случайным прохожим, до того неосведомленным, кто перед ними, что и самому Нерону порою перепадали в потасовках удары и на его лице виднелись оставленные ими следы. В дальнейшем, когда открылось, что бесчинствует не кто иной, как сам цезарь, причем насилия над именитыми мужчинами и женщинами все учащались, и некоторые, поскольку был явлен пример своеволия, под именем Нерона принялись во главе собственных шаек безнаказанно творить то же самое, Рим в ночные часы уподобился захваченному неприятелем городу. Принадлежавший к сенатскому сословию, но еще не занимавший магистратур Юлий Монтан как-то в ночном мраке наткнулся на принцепса, но, узнав Нерона, стал молить о прощении, что было воспринято как скрытый укор, и Монтана заставили лишить себя жизни. Впредь Нерон, однако, стал осторожнее и окружил себя воинами и большим числом гладиаторов, которые оставались в стороне от завязывавшейся драки, пока она не отличалась особой жестокостью, но, если подвергшиеся нападению начинали одолевать, брались за оружие. Попустительством и даже прямым поощрением Нерон превратил необузданные выходки между поклонниками того или иного актера в настоящие битвы, на которые взирал таясь, а чаще всего открыто, пока для пресечения раздоров в народе и из страха перед еще большими беспорядками не было изыскано целебное средство, а именно все то же изгнание из пределов Италии вызывавших распри актеров и возвращение в театр воинских караулов» — так писал о развлечениях восемнадцатилетнего Нерона Тацит.[143]
А вот описание тех же событий у Светония:
«Наглость, похоть, распущенность, скупость, жестокость его поначалу проявлялись постепенно и незаметно, словно юношеские увлечения, но уже тогда всем было ясно, что пороки эти — от природы, а не от возраста. Едва смеркалось, как он надевал накладные волосы или войлочную шляпу и шел слоняться по кабакам или бродить по переулкам. Забавы его были небезобидны: людей, возвращавшихся с ужина, он то и дело колотил, а при сопротивлении наносил им раны и сбрасывал их в сточные канавы; в кабаки он врывался и грабил, а во дворце устроил лагерный рынок, где захваченная добыча по частям продавалась с торгов, а выручка пропивалась. Не раз в таких потасовках ему могли выбить глаз, а то и вовсе прикончить: один сенатор избил его чуть не до смерти за то, что он пристал к его жене. С этих пор он выходил в поздний час не иначе, как в сопровождении войсковых трибунов, неприметно держащихся в стороне. Иногда и средь бела дня он в качалке тайно являлся в театр и наблюдал распри из-за пантомим, а когда дело доходило до драк и в ход пускались камни и обломки скамеек, он сам швырял в толпу чем попало и даже проломил голову одному претору. Когда же постепенно дурные наклонности в нем окрепли, он перестал шутить и прятаться, и бросился уже не таясь в еще худшие пороки».[144]
Расходятся здесь римские историки только в одном: Тацит называет имя человека, сильно толкнувшего Нерона, опознавшего цезаря и неосторожно признавшегося в этом, да еще и попросившего прощения. За это Юлия Монтана принудили покончить с собой. У Светония речь идет о покушении на Нерона за честь жены не названного по имени сенатора, который за это неузнанного Нерона совершенно справедливо крепко оттузил. Из текста следует, что никакого наказания здесь не последовало, наверное, потому, что Нерон не пожелал явно постыдной для себя огласки. Но то, что речь у обоих авторов идет об одном и том же случае, — очевидно. Именно после него, сообщают и Тацит, и Светоний, Нерон стал выходить на ночные похождения в сопровождении вооруженной охраны. Кто из историков более точен в пересказе эпизода с оказанием сопротивления Нерону — определить невозможно. В любом случае Нерон выглядит отвратительно, но у Тацита ему свойственна еще и злобная мстительность, следствием каковой является гибель злосчастного Юлия Монтана.
Когда читаешь об уличных похождениях молодого Нерона, непременно вспоминаешь, что в истории он совсем не одинок. На протяжении веков немало монархов, даже в более солидном возрасте, но чаще все же в таком же юном, жестоко безобразничали на ночных улицах своих столиц, доставляя множество
