другими правителями такое бывало; но он отвечал, что его судьба — небывалая и неслыханная: при жизни он теряет императорскую власть».[306]
Нерон конечно же был прав: два римских императора, два Гая — божественный Юлий и Калигула — были убиты, когда находились у власти и до последнего дня в полной мере ею располагали. Принцепсу Нерону предстояло сначала лишиться императорской власти, а потом уже встал вопрос о его личной судьбе.
Нарастающее бедственное положение в стране заставляло Нерона метаться. Периоды бурной активности, когда казалось, что он наконец-то проявит себя как должно принцепсу, сменялись приступами прострации, вопиющей праздности. Временами он бросался в разгул, напивался до потери разума. Именно в таком состоянии он заявлял, что собирается всех начальников провинций и войска убить как соучастников заговора, что надо перерезать всех живущих в Риме галлов, а саму Галлию отдать на растерзание войскам. В пьяном безрассудстве он грозился извести ядом весь сенат на пирах, Рим поджечь, а на улицы выпустить диких зверей, чтобы никто не мог спастись.
Наутро после подобных излияний он вряд ли мог припомнить и десятой доли той ахинеи, что нес в пьяном угаре. Но в его окружении не все были так же пьяны и из дворца ползли слухи о жутких намерениях Нерона; слухи, как всегда в таких случаях, стремительно обрастали новыми подробностями. Потому отличить здесь, что говорил пьяный Нерон, а что приписывала ему молва, совершенно невозможно. Иногда он приходил в себя и даже являл свое природное остроумие. Так, получив успокаивающие известия, скорее всего о затруднениях у мятежников, он устроил роскошный пир, на котором как в лучшие свои годы позабавил гостей язвительными стихами про вождей восстания. Стихи он пропел, как игривые песенки, сопровождая их смешными телодвижениями. Злая сатира на своих врагов была, очевидно, удачной. Песенки Нерона тотчас же подхватили повсюду. Но, увы, это был единственный успех Нерона в борьбе с множившимися мятежами. Остальные его действия не шли дальше подобия знаменитого окрика Нептуна бушующим волнам и ярящимся ветрам: «Вот я вас!» — но если в «Энеиде» Вергилия волны и ветры после этого, повинуясь грозному голосу Нептуна и его трезубцу, покорно уползли в пещеру бога ветров Эола, то на мятежных военачальников никакие заклинания и проклятия Нерона не действовали.
Движимый инстинктом самосохранения, он все же попытался действовать решительно. Для начала он заявил, ссылаясь на некое пророчество, что Галлию может завоевать только консул, он сместил обоих консулов и сам вступил в их должности. Наверное, Нерон уже никому не доверял. Новую свою должность он отметил очередным пиром, с которого ему пришлось уходить поддерживаемым друзьями. И вот тут-то он и изложил им такой потрясающий план грядущего похода против галльских мятежников, какой мог прийти в голову одному Нерону:
«Он заявил, что как только они будут в Галлии, он выйдет навстречу войскам безоружный и одними своими слезами склонит мятежников к раскаянию, а на следующий день, веселясь среди общего веселья, споет победную песнь, которую должен сочинить заранее».[307]
Тем не менее военные меры были все же предприняты. Прежде всего Нерон вспомнил о своем легионе — фаланге, который предназначался для дальнего похода к берегам Каспия. Этих славных шестифутовых воинов, набранных ранее в Германии, Британии и Иллирии, решено было употребить в дело не на крайнем востоке империи, но на близком и мятежном западе. Кроме того, правильно рассудив, что на море с галльскими повстанцами воевать все равно не придется, а военных моряков на кораблях Мизенского флота в избытке, Нерон распорядился сформировать новый легион из морской пехоты.[308] Все эти силы двинулись на север Италии, где их возглавил испытанный военачальник Петроний Турпилион, несколько лет назад отличившийся в Британии.[309] Сам Нерон, оставшись в Риме, занялся подготовкой своего личного участия в подавлении мятежа.
«Готовясь к походу, он прежде всего позаботился собрать телеги для перевозки театральной утвари, а наложниц, сопровождавших его, остричь по-мужски и вооружить секирами и щитами, как амазонок. Потом он объявил воинский набор по городским трибам, но никто годный к службе не явился; тогда он потребовал от хозяев известное число рабов и отобрал из челяди только самых лучших, не исключая даже управляющих и писцов. Всем сословиям приказал он пожертвовать часть своего состояния, а съемщикам частных домов и комнат — немедля принести годовую плату за жилье в императорскую казну. С великой разборчивостью и строгостью он требовал, чтобы монеты были неистертые, серебро переплавленное, золото пробованное: и многие даже открыто отказывались от всяких приношений, в один голос предлагая ему лучше взыскать с доносчиков выданные им награды».[310]
Вопиюще нелепое и беспомощное поведение Нерона в час действительной опасности отталкивало от него людей. Даже разумные решения о наборе легиона из моряков и перенаправлении «фаланги Александра» с востока на запад он сопроводил такими дикими с военной точки зрения распоряжениями о театральном обозе и преображении дворцовых шлюх в гордых амазонок, что свел на нет все предыдущие усилия. Отправленные на север легионы бездействовали и ничем не помогли Нерона в подавлении мятежа. А открытое неповиновение населения Рима грозным приказам действующего принцепса явственно обозначило для Нерона начало конца: такого Рим еще не знал — ведь отказывают в повиновении лишь тому, кого уже императором не считают.
В обстановке растущих мятежей и рушащейся власти Нерона нарушилось хлебное снабжение Рима. Тут же молва стала обвинять его в стремлении нажиться на дороговизне хлеба. В городе с миллионным населением наметилась пугающая всех угроза голода. И надо же было случиться такому, что когда в город, к всеобщей радости, прибыл наконец корабль из Александрии, о котором заранее необдуманно объявили, что он везет хлеб, оказалось… что он нагружен песком. А песок-то везли для любимых Нероном гимнастических состязаний!
Стоит ли удивляться, что ненависть римлян к Нерону достигла крайних пределов. Уже не было таких оскорблений, какими бы его ни осыпали. Глумлению подверглись статуи Нерона. К макушке одной привязали петушиный гребень — петух символ мятежной Галлии — и приладили надпись по-гречески, чтобы доставить особое удовольствие Нерону: «Вот и настоящее состязание! Теперь несдобровать!» Другой же статуе на шею повесили мешок, а надпись сделали прямо угрожающую: «Сделал я все, что мог, но ты мешка не минуешь». В мешок перед казнью полагалось зашивать матереубийцу. Впервые Нерону прямо указали на ожидающую его участь. На этом фоне язвительные надписи, что Нерон своим пением разбудил галльского петуха, выглядели уже милой безобидной шуткой.
Стали покидать Нерона и ближайшие соратники. Тигеллин то ли заболел, предчувствуя крах Нерона и понимая, что и ему в этом случае несдобровать, то ли прикинулся больным из осторожности. Много хуже повела себя устроительница сексуальных оргий Кальвия Криспинила. Оказалось, что ей по плечу не только воплощать в жизнь свои и Нерона развратные фантазии. Перебравшись под шумок в провинцию Африка (совр. Тунис), она уговорила поддержать восставших против Нерона легата Клодия Макра, в чьем распоряжении был легион, контролирующий эту провинцию. Учитывая, что из Африки в Рим также поступал хлеб и иное продовольствие, это был смертельный удар по Нерону. Даже весть о гибели Виндекса не принесла Нерону успокоения. Проконсул Верхней Германии Вергиний Руф разгромил армию Виндекса близ крепости Везоний в Галлии, но победоносные легионы немедленно провозгласили своего полководца… императором. Осторожный Руф отказался от высочайшей чести, но заявил, что принцепса должны избрать сенат и народ.[311] А это значило, что Нерона в любом случае он принцепсом уже не считает! Потому-то известие это, взволновавшее Гальбу, удрученного гибелью своего союзника Виндекса и опасавшегося возможных амбиций Вергиния Руфа, для Нерона означало одно: крах всех надежд. Роковое послание Нерон получил на очередном своем пиру — самое удачное время для веселья. Плиний Старший так прокомментировал поведение императора:
«Нерон, получив весть о своем крахе, в приступе гнева разбил два хрустальных кубка, бросив их на землю. Это было местью наказывающего свой век, чтобы никто другой не пил из них».
