котельной.
В котельной было темно. Антон посмотрел в узкое оконце, не увидел ничего, кроме отвесных нитей воды, трясущихся в водяном ознобе ветвей. Время от времени в дождевые серые нити вплетался яркий ломаный зигзаг молнии. Котельная сотрясалась от грома, как будто в нее били прямой наводкой из гаубицы.
Чтобы согреться, пришлось принять самогона.
Наверное, Антон принял больше, чем следовало. Захотелось есть. Еще недавно он бы осадил неурочное желание, а тут лихо вскрыл проникающим ударом ножа банку консервов. Чего экономить, если скоро уходить?
Мысли окончательно спутались. Антон думал о чаше, неизвестно зачем поставленной неизвестными людьми перед домом. Сквозь серые каменные лепестки вдруг проступило пепельное лицо Золы — тонкое, грустное, но с чувственными вывернутыми негритянскими губами. Как она ударила по руке этого Омара, какое отвращение было на ее лице! Антону стало смешно. Он видел Золу первый раз в жизни, а уже все за нее решил. Вернее, не все, а кое-что. Во всяком случае, насчет ее отношения к Омару. Это странное ощущение называлось ревностью. Антон читал о нем в «Дон Кихоте».
Он поднял глаза. В оконце воровато вплыл солнечный луч, пересек, как гипотенуза, котельную, уткнулся в стену, растекся на земляном полу светящейся лужицей. Пока Антон выпивал-закусывал, размышлял о Золе — гроза закончилась.
Он вышел из котельной. На ветках, на листьях, на тонких зеленых лезвиях травы, на широких, с белой подкладкой лопухах сверкали, дробились, вспыхивали капли воды. Они превращались в невидимый пар, поднимались в стремительно высыхающее синее небо. По небу пролегла радуга. Она брала начало в ядовитом болоте, где Елена собирала травы, уходила эллипсом в мир за красной проволокой, где сговаривались о нехорошем Омар, Зола и неведомый капитан Ланкастер, судя по всему, продажная военная тварь.
Антон даже зажмурился, так ярок был послегрозовой пейзаж. Что-то, впрочем, в нем изменилось. Из-за слепящего солнечно-водяного блеска Антон не мог понять, что именно. Но когда глаза привыкли, он увидел, что выкопанная из земли серая чаша с лепестками сделалась совершенно белой. Она как бы притягивала свет, светилась изнутри. Антон потрогал чашу руками. С внешней стороны камень был теплый, с внутренней же — прохладный, в каплях. На дне чаши высыхала песчаная лужица. Антон не знал, что это за камень. В городе все здания были из серого бетона.
Антон долго смотрел на очистившуюся чашу. Он вдруг представил себе, как здесь было раньше: чаша, дом с колоннами, зеленая трава, цветы. «Неужели они не боялись жить на открытых пространствах в домах с большими окнами?» — подумал Антон. Последующие его мысли были слепы, немы. Они больно ударялись друг о друга, разлетались в стороны, чтобы уже не встретиться. Не хватало слов, чтобы их выразить, разъяснить самому себе. Каким-то образом мысли были связаны с канувшей жизнью, с чашей, с Золой. Антону хотелось встретиться с Золой наедине, поговорить. Антон собирался говорить с ней, как если бы сам жил в доме с большими окнами на открытом пространстве в окружении светящихся белых чаш. Он обхватил голову руками, упал на траву. Прежде слов почти всегда хватало, чтобы с максимальной точностью выразить то, что он хотел. Сейчас нет. Антон подумал, что древний, закованный в железо дурак Дон Кихот без труда выражал неизмеримо больше, чем думал. Никак было не избавиться от мысли, что когда-то мир был белой чашей, а сейчас превратился в землю, сожравшую чашу, в лучшем случае — в песчаную лужицу на дне чаши. Произошел невосстановимый разрыв в ощущениях. Потому и нет слов. Как если бы раньше Антон был слеп, а тут вдруг увидел слепящий свет, но свет обернулся для него всего лишь разновидностью слепоты.
Антон провел руками по прозревшим глазам. Глаза были горячими, влажными. Кровь, гной? Слезы! Обычно они текли из глаз на сильном ветру или от ядовитых испарений. Сами по себе — никогда, точнее, крайне редко. Последний раз Антон плакал в детстве.
Антон сидел на сырой земле у подножия белой чаши и думал о Золе, как будто на ней свет сошелся клином.
Почему?
Антон не знал.
9
Двенадцатый зверь угодил в ловушку в неурочное время — под вечер. Проволочная петля захлестнула его не за лапу, как обычно, а за шею. Антон решил, что зверь готов, но как только ослабил петлю, в мутные мертвые глаза зверя вернулся злой живой блеск. Зверь полоснул воздух зубами-бритвами, Антон едва успел отдернуть руку.
Он снял с пояса дубину, рассчитано ударил зверя по серому шерстяному черепу. Череп хрустнул. В ноздрях вздулись и опали кровавые пузыри. Антон опустил теплую, бьющуюся в судороге тушу в мешок.
Антон давно привык жить, как хотел, делать то, что считал необходимым. Однако после подслушанного у красной проволоки разговора его действиями начали управлять события. Когда Антон принял окончательно решение дезертировать с трудфро, то все происходящее оценивал с единственной позиции — поможет это или помешает убежать? С одной стороны, Антон сделался сильнее. То есть в нужный момент был сильнее других, так как знал, чего хотел. С другой — как бы выпал из действительности. Намеченный план встал вокруг него высоким забором. Антон не видел из-за него мира. Предложи ему кто тогда документы, свободу, Антон бы отказался, продолжал бы осуществлять целиком и полностью захвативший его план. План, который по мере осуществления становился все более опасным для окружающих. Хотя на первый взгляд речь шла об одном Антоне.
После грозы трава буквально на глазах ожила. Еще вчера пожухшие сухие кончики налились густой зеленой жизнью. Антон подумал, что завтра будут грибы. Он поджарит немного себе на обед, остальные нанижет на тонкие прутья, поставит на печь сушиться. Но… зачем? Не побежит же он отсюда с мешком недосушенных грибов? Антон испытал приступ тяжелой безадресной ярости. Ярость растворилась в крови, до времени затаилась, чтобы дать о себе знать в, казалось бы, совершенно не дающей к тому оснований ситуации. Сколько раз в школе из-за пустяков вспыхивали жесточайшие драки! Антон попробовал думать о другом, но успокоился, только когда вспомнил о Золе. Пепельное полунегритянское лицо стояло перед его глазами до самого подвала Елены.
— Елена! — крикнул Антон в темную, воняющую тряпьем пустоту.
Ответа не было.
Он приоткрыл дверь, впустил в подвал низко ползущий закатный луч. В луче плавали пуховые семена.
Ответа не было.
Луч приступил к работе. Темные углы подвала постепенно прояснялись. На лежаке поверх и внутри тряпья лежала Елена. Седые космы железно поблескивали на черной засаленной подушке.
Антон приблизился.
— Елена, — осторожно, но уже с тоской в душе тронул ее за плечо.
В подвале стояла кладбищенская тишина. Тем не менее, Антон явственно услышал глухие мерные удары. Он подумал о волшебной зажигалке с нелепым атавистическим лозунгом «Слава КПСС!», но зажигалка малиново поблескивала со столика у печи. Там было тихо. Антон склонился над тряпьем. Сомнений быть не могло: то билось сердце Елены. Едва он успел подумать, что много раз видел, как умирают люди, но никогда не слышал, чтобы у них при этом мерно и мощно билось сердце, Елена открыла глаза. И вновь Антон затосковал: в последние дни его преследовали серые предсмертные взгляды.
— Я… — Антон хотел сказать, что принес очередного зверя, но сказал другое: — Пришел тебя навестить. Знаешь, я раскопал тот холмик. Там белая чаша. Только я не понял — из чего она и зачем?
— Из мрамора, — еле слышно отозвалась Елена. — Был когда-то на земле такой камень. В ней росли цветы. Вынеси-ка меня на воздух.
