оказывается, лился рекой. Антон, как водится, поспел к шапочному разбору. В случае же с медсестрой не поспел вообще ни к чему.
Убийства пошли на убыль. Тут весьма кстати отравилась наркотиками девица из выпускного класса. Парни-выпускники накануне указа о здоровье нации были отправлены на трудфро. Девицы получили свободное распределение, но как было покинуть родную школу, когда пошло такое веселье?
Антон выменял в канцелярии за доставшиеся ему семь ампул наркотиков документы выпускницы- покойницы. Отдал их медсестре, а не рассчитавшую дозу выпускницу ночью отнес на плече в траншею неподалеку от директорского особняка. В траншее было тесновато, но покойники, как известно, в отличие от живых народ спокойный и не скандальный.
Отбыв последнюю повинность, медсестра, вдруг избавившаяся от желтизны и трупных пятен — с новым именем, — исчезла в снежной ночи.
На следующее утро в город вошли войска. Они прочесывали улицы и дома, реквизировали медикаменты. Что успели зарыть — отыскивали специально натренированные, добродушного вида собаки с длинными ушами.
Зачинщиков беспорядков расстреляли на центральной площади. Жизнь вернулась в нормальную колею, только уже без врачей и лекарств.
В день, когда в особняк завезли новенькую мебель, директор рухнул на школьном дворе. Изо рта у него ударил фонтан крови. Нечто подобное Антон видел на старинной гравюре — люди в шляпах с большими полями приканчивали баграми ископаемую рыбу под названием кит. Директора тут же подняли, но он уже умер.
.. От воспоминаний Антону сделалось холодно, как будто он только что вернулся из-под снега и ветра.
— Чтобы не болеть! — Плеснул спирта себе и Грише.
За окном давно стемнело. Влажный весенний ветер свистел в прозрачных — с еще не развернувшимися листьями — кустах. Сквозь решетку окна прутья кустов тоже напоминали решетку. И звезды в небе как будто сложились в решетку. Антон подумал, что все решетки в мире — его. Мысль была не нова, но всякий раз он как будто открывал ее для себя заново и почему-то с болью.
Гриша водрузил на стол изрыдавшуюся — с застывшими восковыми слезами — свечу. Из-за стены доносились царапающие металлические звуки — инвалиды завершали ужин, соскребали ложками со дна котла подгоревшую кашу.
Тишину вокруг инвалидного рая стерег дозиметрический столб, показывающий «смертельно». Вероятно, тому способствовал спирт, но давненько Антон не чувствовал себя столь хорошо и спокойно. В сущности, он и не мыслил себе лучшей жизни: днем работать, вечером отдыхать, ну, разве иногда выпивать. Желательно, конечно, спирта. В школе им не уставали объяснять, что главное в жизни — свобода, однако душа, как слепой червь в темную глубину земли, стремилась в покой. Антон, впрочем, сильно сомневался в прочности инвалидного рая. Люди были слишком подлы, чтобы слишком долго без проверки верить во что бы то ни было, будь то показания дозиметрического столба или сам Господь Бог. До сего дня жизнь загадывала Антону посильные для его разума загадки. Кто, как и зачем заставил врать дозиметрический столб, — за этой загадкой стояли другие миры, и нельзя сказать, чтобы Антон в них стремился. Ибо в них шансы быть умноженным на абсолютный нуль бесконечно возрастали. Антон давно догадался, что все усложненное, равно как и чрезмерно упрощенное, чревато смертью.
— Когда объявили, что правительство открыло способ сделать всех инвалидов полноценными, каждый пятый в стране был инвалидом, — сказал Гриша. — Я был председателем общества инвалидов, заседал в парламенте. Всем увечным и радиационным предписали в двухдневный срок явиться, на пункты восстановления.
Антон припомнил, он тогда ходил в первый класс. Инвалиды исчезли в одночасье, как если бы не было никогда никаких инвалидов. Возле школы стояла будка, где сапожничал добрейший безногий негр. В один прекрасный — не для негра — день Антон увидел, что будка перевернута, в пыли на солнце поблескивают рассыпанные гвозди, валяются разноцветные пучки шнурков, а до ближайшего канализационного люка тянется широкая кровавая полоса.
— Как же вы уцелели?
— Да случайно, — плеснул в. кружки спирта Гриша. — Я от общества инвалидов сидел в парламенте, рука-то есть, чтобы голосовать. — Гриша вдруг подбоченился, заросшее щетиной лицо его надменно вытянулось, как если бы он вдруг вернулся в парламент. Воспоминания о власти до сих пор тревожили Гришу. — Вызвал спикер, посоветовал застрелиться, сказал, что вопрос об инвалидах решен однозначно. Я дуло в пасть, вдруг отбой. Моя фамилия Мешков. Депутаты по алфавиту сидят. Рядом со мной Монтгомери — министр труда. Он все и переиграл. Погорячились, говорит, правительствующие молодые радикал- демократы. Больно быстро взялись исправлять инвалидов. За две недели почти всех исправили. В Европе из ста шестидесяти инвалидных спецдомов только один остался, да и тот в зараженной местности. А ему — Монтгомери — нужны были инвалиды для самых вредных производств, опытов по выживанию в условиях радиации. На это и средства в бюджете были выделены. А бюджет уже утвержден. Или, говорит, стреляйся и делу конец, или поезжай в последний спецдом старшим. Я по документам все проведу. Напишу, что вас в зараженной зоне двадцать пять тысяч. Подпишем соглашение — я от имени правительства, ты — от общества инвалидов. Жратву буду посылать человек на сто пятьдесят, расписываться будешь, как если бы на двадцать пять тысяч. Вот так, — закончил Гриша, — десять лет и живем. Расписываюсь, что получаю довольствие на двадцать пять тысяч, по факту — на сто, а нас здесь сорок девять.
— До сих пор присылают? — изумился Антон. — Неужели этот… министр все еще в правительстве?
— На документах факсимиле, — быстро ответил Гриша, и Антон понял, что его очень волнует этот вопрос. — В правительстве кто как. Кто год — и голову на плаху. Кто — пока своей смертью не умрет. Они там, — понизил голос, словно кто-то мог их подслушать за столом в забытой Богом глуши, — открыли способ, как до двухсот лет жить… Бюджет принимали на десять лет, — с тоской посмотрел на истаивающую свечу. — В этом году десять лет кончаются.
— Как же ты получаешь довольствие?
— На вертолетах привозят раз в месяц. Еще и с летчиками делюсь, мать твою… Они в скафандрах: «Чего никак не загнешься, безногий? На какую мразь продукты изводят!» Я: «Да тут, ребятки, секретный объект, упаси Господь нас обидеть, пойдете под трибунал…» Хорошо еще, каждый раз экипажи разные.
— За последних на земле инвалидов! — поднял кружку Антон.
На черной Гришиной щеке блеснула сентиментальная слеза.
— Кто поработал со столбом?
Гриша молчал, видимо пересчитывая в уме последних на земле инвалидов.
— Тут есть еще кто-нибудь, кроме вас?
— А? Старуха одна ходит. Умелая бабка, но куда ей… Я, парень, сам не знаю про столб. Там, — ткнул пальцем вверх, — такого средства точно нет.
— Старуха-инвалидка?
— Руки-ноги есть, — усмехнулся Гриша, — подробнее не рассматривал, больно дремучая, — голова его вдруг упала на плечо, изо рта капнула слюна. Гриша был укороченным человеком — чтобы опьянеть, ему требовалось меньше спирта.
— Раз к тебе прилетают на вертолете, значит, тебе нужны деньги, — растолкал его Антон. — У меня есть. Продай мне жратву!
— Какие у тебя деньги? Кара-рубли? — сонно хрюкнул Гриша. — Я с ними спиртом… За спирт не то что вертолет, мать родную…
— Новая рупия крепчает с каждым днем! — заверил Антон.
— Новая рупия? — Гриша как будто уже и протрезвел, и смотрел на Антона, как хитрый бухгалтер. — Не слышал я про такие деньги.
— Да ты что, самая надежная континентальная валюта! Не волнуйся, — похлопал старшину инвалидов по плечу Антон, — я тебе и крышу починю, и бабу поймаю.
— За бабу полцарства… — пробормотал Гриша, — а то, понимаешь, приходится… черт знает что… —
