интересовала семантика (значение грамматических форм, лексика и пр.); именно в Петербурге визникла сильная Лексикографическая традиция, стали выпускаться словари и пр. Сегодня противоположность между запад-никами и славянофилами, между «семантической» К «формальной» школами отчасти снята, но историческая зависимость публицистической и научной интерпретации идеологии языка и от различных этапов в Развитии языка вполне ясна. Таково первое различие.
Второе различие между московским и петербургским этапами развития языка состоит в преимущественном влиянии на норму устной или письменной формы языка. В Москве в основе образования городской речи лежала все же устная речь, в Петербурге такой основой стала речь письменная. Устноречевые особенности развивались в зависимости от письма и правил письма. Не случайно справочники по правописанию (орфографии) в Петербурге появились раньше, чем в Москве — справочники по правильному произношению (орфоэпии). Орфографический свод составил в 70-х годах XIX в. Я. К. Грот; произносительные нормы старомосковской речи канонизированы лишь в начале XX в., когда старомосковское произношение было уже на излете и его нужно было сохранить для потомков.
Третье отличие касается общекультурного фона, на котором происходило развитие городской речи. В Петербурге возникла принципиально новая ориентация— на Запад. Уже с петровских времен основной поток заимствований (и определяемых ими изменений) связан с влиянием западноевропейских языков: сначала стран протестантских (Голландия, Германия), затем — французский язык, после него немецкий и наконец — английский.
Итак, Москва и Петербург первой половины XIX в., в представлении современников, — противоположности, которым никогда не соединиться. «У нас две столицы,— заметил В. Г. Белинский, — как же говорить об одной, не сравнивая ее с другою?» Затем сравнение провели А. И. Герцен и другие писатели. Общекультурные признаки различения оказались такими.
Петербург — «воплощение общего, отвлеченного понятия столичного города», представляющий «этот раз-ноначальный хаос взаимногложущих сил, противоположных направлений...», «не столько столица, сколько резиденция». Это город двойственный: «...ни в одном городе нет столько разнородных элементов, столько различных классов и сословий общества».
Москва — хранительница традиций, она строилась долго — создавалась. Петербург же — город неисторический, «без предания», своим появлением он обязан реформам Петра I, возник «экспромтом», жизнь Петербурга только в настоящем...
В Петербурге «жизнь идет стремительно», «все Де' лается ужасно скоро», ему свойственна «лихорадка деятельности», здесь «вечный стук суеты суетствий и все до такой степени заняты, что даже не живут».
Москва живет «на авось», здесь стоит «мертвая тишина; люди систематически ничего не делают, а только живут и отдыхают перед трудом», она пребывает «в мещанском покое», но «нигде нет столько мыслителей, как в Москве».
Чиновники и военные составляют основное население столицы, поэтому «у петербуржца цели ограниченные или подлые, но он их достигает, ибо он работает»; основной вопрос здесь: «Где вы служите?»
В Москве основное население — купечество и баре на покое; здесь «есть люди глубоких убеждений, но они сидят сложа руки»; основной вопрос здесь: «Чем вы занимаетесь?»
Для Петербурга характерна общественная жизнь, «публичность», здесь множество газет, журналов, которые снабжают новостями. «Петербург, несмотря на свой вицмундир, любит пощеголять либерализмом и внешним лоском...», но в целом «в Петербурге все люди вообще и каждый в особенности прескверен»— однако жить можно только в Петербурге!
В Москве, напротив, царит «семейственность», т. е. тихая замкнутая домашняя жизнь: здесь «все люди предобрые, только с ними скука смертельная», при отсутствии печати они питаются слухами...
Множество внешних черт, вроде кофе и шляпок в Петербурге, чая и чепцов в Москве, тоже отчасти сказывается на формировании нового лексикона в столице, но не это главное. «Общий язык» Москвы противопоставлен «разделению языков» в столице. Неопределенно расплывчатой речевой стихии Петербурга противостояла внешне как будто единая по языковым нормам, устойчиво неподвижная Москва. Стабильность норм являлась гарантом правильности и чистоты речи— отсюда и внимание писателей к идеалу прошлого, к старомосковской речи. В девичью заглядывал не один поэт, в прихожую же ступал не всякий...
БЕЛЫЕ НОЧИ ПЕТРОПОЛЯ
Петербург — самый отвлеченный и умышленный город на всем земном шаре.
Ф. М. Достоевский
И точно, писатель, подобный Ф. М. Достоевскому, или такой поэт, как А. А. Блок, могли возникнуть только в этом странном городе.
Таинственный и загадочный в любое время года и в любой момент суток, он притягивал к себе людей и... отталкивал, душил, выжимал из них жизненные соки. «...Среди болот Петрограда, где воздух физически столь же заразителен, как нравственно» (Ф. Ф. Ви-гель), все... чуть-чуть ненормальны. Петербургские повести Н. В. Гоголя и его последователей отражают эту жизнь, которая тенью проходит мимо, стушевываясь в вечерних сумерках. В этом тумане Гоголь увидел Нос и чиновника, а Блок разглядел Прекрасную Даму. «Петербург» А. Белого передает все ту же атмосферу напряженных метаний человека, незримо, но крепко повязанного со множеством людей, подчас незнакомых, но косвенно влияющих на его жизнь — хотя бы фактом своего существования.
Известный писатель и юрист А. Ф. Кони как о ре* альности говорит о исповедях петербургских сумасшедших: «С Иисусом Христом он обедал, а на Васильевском острове встретил и черта, который ему объяснил, что и в будущей жизни есть служба и существуют все министерства». Да и что иное могло привидеться мелкому петербургскому чиновнику? При обилии лиц тут нет окончательной свободы — ты всегда на людях, и настроение, и язык незаметно проникают одно в другое. Языки, настроения, мысли — русские, чухонские, польские, немецкие, французские... И в этой питательной среде рождается нечто новое — новое качество, которое надлежит определить. В 1882 г. девица К. открыла Кони «тайну о том, что вследствие вмешательства одного из великих князей немецких безобразий стало меньше, но что все-таки у нотариуса Серебрякова собираются немцы и немки и действуют посредством телеграфа, электричества и спиритизма и в особенности одна гадальщица-чухна, с красной бородавкой на самом кончике носа, увидеть которую в креслах в театре значит ужаснуться и прийти в омерзение».
Скрывались в тумане дома и деревья, таились до времени новые понятия в непонятных и чуждых словах, которые множились и с помощью печатного станка расходились по России.
Публицисту Н. В. Шелгунову совершенно ясно, что даже «и все мысли, которые производит Петербург, которые составляют его умственную атмосферу, носятся в его воздухе. Петербургская интеллигенция именно только дышит мыслям и...».
Расплывчатость города отражена уже в его названиях. Их несколько, они легко сменяются в зависимости от настроения, смысла или интонации говорящего, «Петрополь, или Петербург, или Петроград» — говорит Г. Р. Державин в XVIII в.; «Петроград—Петербург — Санкт-Петербург» — пишет один из приятелей А. С. Пушкина в начале XIX в., «до Петрополя» — иронически замечает А. И. Герцен; «в Петроград, или по-немецки в Петербург» едет его современница. Эта неназываемость при обилии имен выдает столицу как чуждое русскому человеку образование, еще не нашедшее своего места в народной традиции, хотя и вли-ющее уже на все его дела.
Таковы психологические основания всех тех вза-мных влияний, которые оказали воздействие на раз-итие городской речи.
Складывается совершенно новый тип горожанина, которому нужен свой язык — с непривычными формами речи, способами соединения слов во фразы... Вот один пример, типичный для северной
