Он задал эти вопросы так спокойно, точно не случилось ничего необыкновенного. Но его глаза и губы выдавали его.
Я понимала, что он сильно страдал. Странная сцена, только что разыгравшаяся передо мной, не только не лишила меня последнего мужества, но, напротив, укрепила мои нервы и возвратила мне самообладание. Я не была бы женщиной, если бы мое достоинство не было оскорблено необычайным поведением моей свекрови, когда Юстас представил меня ей, и не возбудило в высшей степени моего любопытства. Что значило ее презрение к нему и жалость ко мне? Чем объяснить ее равнодушие при двукратном повторении моей фамилии? Почему ушла она так быстро, точно ей была ужасна сама мысль оставаться в нашем обществе? Главной целью моей жизни становилась теперь разгадка этой тайны. Могу ли я идти пешком? Я была в таком лихорадочном ожидании, что могла бы дойти до конца света, лишь бы муж шел рядом со мной и я могла бы дорогой добиться от него разрешения занимавших меня вопросов.
— Я полностью оправилась, — ответила я. — Пойдем пешком.
Юстас взглянул на хозяйку. Та тотчас же поняла его.
— Я не буду беспокоить вас своим обществом, — резко сказала она. — У меня есть дела в Бродстерсе, а так как мы теперь находимся недалеко от него, то я и воспользуюсь случаем. Честь имею кланяться, мистрис Вудвиль.
Она сделала особенное ударение на моей фамилии и при этом как-то многозначительно посмотрела на меня, чего я при своей озабоченности не совсем поняла. Но теперь было не время спрашивать у нее объяснения. Слегка поклонившись Юстасу, она оставила нас и, так же как его мать, направилась к Бродстерсу.
Наконец-то мы остались совершенно одни. Я, не теряя времени, принялась за расспросы; без всяких предисловий я прямо обратилась к нему:
— Как объяснить поведение твоей матери?
Вместо ответа он вдруг захохотал, громко, резко, неприятно; никогда не слыхала я подобного звука из его уст; смех этот так мало соответствовал его характеру, то есть тому, как я понимала его, что я как вкопанная остановилась на берегу и искренне рассердилась.
— Юстас, ты не похож на себя! — воскликнула я. — Ты меня пугаешь!
Он не обратил на меня внимания; он, казалось, был поглощен своими мыслями, проносившимися у него в голове, и продолжал хохотать.
— Это так похоже на мою мать! — вскричал он наконец, как бы невольно поддаваясь своим веселым мыслям. — Расскажи мне, Валерия, все, что было между вами.
— Рассказать тебе? — повторила я. — После всего случившегося, я полагаю, твой долг объяснить мне ее поведение.
— Ты не видишь в этом ничего смешного? — спросил он.
— Не только не вижу тут ничего смешного, но в словах твоей матери и ее обращении есть нечто такое, что дает мне право требовать у тебя серьезного объяснения.
— Милая моя Валерия, если бы ты знала мою мать так же хорошо, как знаю ее я, то тебе и в голову бы не пришло требовать у меня серьезного объяснения. Смешно относиться к моей матери серьезно. — Он снова расхохотался. — Милая моя, ты не можешь себе представить, как ты меня забавляешь.
Все в нем было натянуто, неестественно. Он, самый деликатный и самый изящный из людей, джентльмен в полном смысле этого слова, был теперь груб, резок, вульгарен. Мое сердце дрогнуло от внезапного предчувствия; несмотря на всю мою любовь к нему, я не могла устоять против него и с невыносимой тоской и тревогой спросила себя: неужели мой муж обманул меня? Неужели он разыгрывает передо ми ей комедию, и разыгрывает ее очень плохо, через несколько дней после свадьбы?
Я решила другим путем добиться его доверия. Он, очевидно, хотел заставить меня отнестись к этому делу с его точки зрения. Я согласилась исполнить его желание.
— Ты говоришь мне, что я не знаю твоей матери, — сказала я кротко. — Так помоги же мне узнать ее.
— Нелегко помочь тебе узнать женщину, которая сама себя не понимает, — отвечал он. — Но я попытаюсь. Лучшим ключом к объяснению характера моей матери может послужить слово «эксцентричность».
Невозможно было подобрать слова, менее подходящего к старой леди, встреченной мною на взморье. Ребенок, который видел бы, что я видела, и слышал бы, что я слышала, и тот понял бы, что от него самым грубым, самым безобразным образом хотят скрыть истину.
— Запомни мои слова, — продолжал он, — и если ты желаешь узнать мою мать, то исполни мою просьбу! Расскажи мне все, что было. Почему пришлось тебе заговорить с ней? С чего ты начала?
— Твоя мать все сама рассказала тебе, Юстас. Я шла сзади нее, когда она нечаянно уронила письмо.
— Не нечаянно, — прервал он. — Это письмо должно было послужить предлогом.
— Невозможно! — удивилась я. — Зачем надо было твоей матери нарочно ронять письмо.
— Вспомни, что мать моя эксцентрична. Мать сделала это для того, чтобы познакомиться с тобой.
— Чтобы познакомиться со мной? Я уже говорила тебе, что шла сзади. Она и не знала о моем существовании, пока я с ней не заговорила.
— Ты так думаешь, Валерия?
— Я в том уверена.
— Извини, ты не знаешь моей матери так, как я.
Я начинала терять терпение.
— Не хочешь ли ты меня уверить, — спросила я, — что твоя мать нарочно вышла на взморье, для того чтобы познакомиться со мной?
— Я в том нимало не сомневаюсь, — холодно отвечал он.
— Почему же она не признала моей фамилии? — вскричала я. — Два раза хозяйка называла меня «мистрис Вудвиль» при твоей матери, и я честным словом могу тебя заверить, что это имя не производило на нее ни малейшего впечатления. Она смотрела на меня и держала себя со мной так, будто она ни разу в жизни не слышала этого имени.
— Это все была комедия, — сказал он по-прежнему спокойно. — Не только на сцене умеют женщины играть комедию. Моя мать хотела хорошенько познакомиться с тобой и изучить твой характер в разговоре с незнакомкой. Это так походит на нее! Удовлетворить свое любопытство относительно невестки, которой она не желала! Если бы я не пришел так скоро, то ты подверглась бы допросу, и самому строгому, как о себе, так и обо мне, и ты наивно отвечала бы ей, полагая, что говоришь со случайной знакомой. Этим вполне обрисовывается моя мать! Она твой враг, помни это, враг, а не друг. Она ищет в тебе не достоинства, а недостатки. А ты удивляешься, что твоя фамилия, дважды при ней произнесенная, не произвела на нее никакого впечатления! Бедное, невинное создание! Я только могу сказать, что ты увидела мою мать в настоящем свете в ту минуту, когда я, представив тебя ей, положил конец этой мистификации. Ты видела, как она рассердилась, и теперь ты понимаешь, почему.
Я не прерывала его речи; я молча слушала, но как тяжело было у меня на сердце. Мною овладевало ужасное чувство разочарования и отчаяния! Предмет моего обожания, товарищ, руководитель, покровитель моей жизни пал так низко! Дозволил себе такую гнусную ложь!
Было ли хоть слово истины во всем, что он говорил мне? Если бы я не увидела утром фотографии, то, конечно, не только не узнала бы, но и не подозревала бы, что повстречавшаяся мне старая леди — его мать. Все, что он сказал, была ложь, и единственное, что говорило в его пользу, это то, что ложь была грубая и неискусная; было видно, что он не привык лгать. Боже милостивый! Если верить словам мужа, то мать его, значит, следила за нами в Лондоне, в церкви, на железной дороге, до самого Рамсгита. Если допустить, что она знала, что я жена Юстаса, и нарочно уронила письмо, чтобы познакомиться со мною, нужно было допустить как факт чудовищную невероятность.
Я не могла больше вымолвить ни слова. Я молча шла подле него, мучительно сознавая, что между мною и моим мужем разверзлась бездна в виде семейной тайны. Если не в действительности, то мысленно мы с ним разлучены после четырех дней брачной жизни.
