Кузбасса, дальше хребты, гребни, пики и тайга под ними. Зимой свирепый холод, летом жара.
Над Новокузнецком висел смог, а в долине бродил горный воздух. Разрушенные цеха, какие-то бетонные конструкции, бурые заборы — казалось, пейзаж едет вместе с автомобилем.
Междуреченск встретил расчерченными, как по линейке, кварталами, афишами хоккейных матчей, стаями детских колясок и курящими на лавках у подъездов мужчинами. Дорога на шахтоуправление забиралась в горы. Оно размещалось в блочном здании — здесь сидели менеджеры, главный инженер с техслужбами и располагались раздевалки, соединенные с копром[19] переходом.
Пока мы ждали Козового в его кабинете, рассматривали из окна конвейер для транспортировки угля на склад. Транспортер, подпираемый сваями, тянулся семь километров, повторяя очертания рельефа. Уголь приезжал в хранилище и ждал в терриконах[20] погрузки в вагоны.
Дверь резко открылась, и вошел Козовой. Спросил, с чего мы озаботились безопасностью в горнорудном деле. Потом взял лист бумаги и набросал схему аварии на «Ульяновской». Вентиляторы подавали 4000 кубометров воздуха, а этого не хватало. Взрыва можно было избежать и без дополнительных вентиляторов — если пробить вертикальный ствол-колодец, через который воздух из шахты высасывается напрямую.
Когда я спросил, что изменилось после аварии, Козовой отказался что-либо комментировать, отделавшись общими словами. Дело в том, что на момент взрыва «Южкузбассуглем» владели на паритетных основах группа местных бизнесменов и угольно-металлургический гигант «Евраз» — причем последний также был акционером «Распада». Обсуждать партнеров Козовой не хотел.
Зато другие угольщики рассказали, что разгневанный губернатор Аман Тулеев после погребальных пробок в Новокузнецке вынудил местных отдать свою долю «Евразу». После сделки глава «Евраза» Абрамов попросил Козового ликвидировать последствия аварии.
Козовой согласился и, как он сам выразился, «полгода не вылезал с “Ульяновской”». Девять лет назад он представил Абрамову рекомендации, как развивать шахту — в том числе предлагал бить вертикальные стволы и не добывать больше 4000 тонн в сутки на лаву. «Евраз» отказался принять такую программу. За последние годы «Южкузбассуголь» получил четыреста пятьдесят трупов.
Неудивительно, что когда Абрамов предложил ликвидировавшему последствия взрыва Козовому и Вагину слить «Распад» с «Южкой» в одну компанию — компаньоны отказали. Инсайдеры говорили: Козовой и Вагин потому не стали отдавать контроль «Евразу», что понимали — странное отношение к безопасности может распространиться на их шахты.
Вентилировать лавы в двадцать раз дешевле, чем бить стволы, сказал Козовой, начертив лесенкой сходящие все ниже и ниже тоннели и пронзив их вертикальным колодцем. Лишь на считанных коксовых шахтах предусмотрена такая вентиляция. На остальных, как говорил министр угля СССР Петр Щадов, — свинстрой!
Сама «Распадская» вложила в модернизацию и безопасность труда полтора миллиарда долларов. Козовой планомерно улучшал крепление кровли, расширял штреки и конвейеры. Вместо девятнадцати лав оставил четыре, зато повысил производительность — объем добычи вырос втрое. Интенсивность добычи подразумевает повышенное выделение газа из пласта — поэтому Козовой бил новые вертикальные стволы вентиляции.
Последняя перед нашей встречей авария на «Распадской» случилась в 2001 году — главный инженер санкционировал работы рядом с заброшенной выработкой. Проскочила искра и от взрывной волны погибли пятеро шахтеров. Козовой вызвал виновника, кричал: «Посажу!» Но все-таки оставил искупать вину — тот искупил: крупных аварий до августа 2008 года, когда мы говорили, не случалось.
Каждую среду Козовой разбирал со свободными от работы мастерами несчастные случаи. Заставлял работников проходить квалификационные экзамены. Подчинились не все. Редкий случай — шахтеры подали на хозяина иск в Страсбургский суд.
Так или иначе, число несчастных случаев на «Распаде» по сравнению с советским временем сократилось в шесть раз. Сергей Подображин, эксперт Ростехнадзора, подтвердил, что «Распадская» больше других заботится о безопасности: «Мы иногда говорим ему: “Гена, у тебя на таком-то участке горит” или “Ты не соблюдаешь правила” — и ругаемся по этому поводу. Но я знаю, что он единственный собственник, который досконально знает свои шахты и модернизирует их. В глазах у него не только жажда прибыли».
Я проверил версию о стволах на «Ульяновской», и слова Козового подтвердили все — и Ростехнадзор, и инженеры, и другие эксперты. Еще до трагедии директора кузбасских шахт обсуждали на совещании, что аварий можно избежать одним способом — бить стволы, а не надеяться на датчики. Однако их мнение не поддержали собственники, отказавшиеся вкладывать миллиарды в долгосрочные программы безопасности. Таков был ответ на вопрос «Почему шахты взрываются».
Расследование достигло цели, но что-то подталкивало задержаться на «Распаде». Хотелось посмотреть, как устроена самая эффективная угольная компания в мире.
Козовой собирался инспектировать шахту и предложил перед отьездом пообедать. За столом он рассказывал, как накануне визита Путина на «Распад» явилась Федеральная служба охраны и схватилась за голову: «У вас вокруг лес, все прочесывать придется». Потом извинился, что зевает — не выспался, во дворе выпивала и орала какая-то компания.
Свернули на детей — сын Артем в Москве, финансист. «Вам хотелось бы, чтобы он продолжил ваш бизнес?» — «Он выбрал свой путь», — вертя в руках стакан с компотом, ответил Козовой и посмотрел куда-то в сторону.
Впервые за день я вспомнил, что передо мной миллиардер. Когда он вытряхивал из стакана вишни, я спросил: «Возьмите нас в шахту, фотограф снимет красивые кадры, а я пощупаю, о чем пишу».
Мы прошли инструктаж, взяли сапоги и комбинезон и спустились в раздевалку. Козовой обматывал ноги портянками и дискутировал с начальником участка, который предстояло инспектировать. Женщина из крошечного окна протянула фонари и комплекты безопасности — маску и запас кислорода.
Клеть, рассчитанная на несколько десятков человек, провалилась в ствол, и вверх понеслись кайнозой, мезозой, палеозой. Мы вышли на –500. Тоннель напоминал метро, только с низкими сводами и узкой колеей. Пройдя по рельсам полкилометра, повернули в боковой штрек, потом в сбойку между лавами.
До выработок оставалось несколько километров. Нас ждал приземистый грузовик с поручнями. Ехали молча — трясло так, что клацали зубы. Своды были обметаны измельченным известняком, нейтрализующим при взрыве угольную пыль.
Тоннель сужался. Козовой с мастером вылезли из грузовика у разветвления лавы. По узкому штреку бежал конвейер с рудой, где-то вдалеке шипел и гремел комбайн. «Идем справа, смотрим под ноги, строго за мной, — прокричал Козовой. — Видите воздух?» Я поднял руку и почувствовал холодный поток. Козовой показал датчик газа — 0,8 процента. «Самое опасное — между единицей и пятью — а если восемь там, или девять, не рванет, газ уже тяжел».
Узкая тропинка вилась между стеной и конвейером. Приходилось танцевать с одного куска руды на другой. Затормозили у электроподстанции, на которой что-то налаживал дылда. Козовой о чем-то с ним переговорил. Дылда залез на агрегат и оттуда продолжил кричать, объясняя какие-то показания дисплея. Козовой тоже ему что-то проорал.
Мы свернули в штрек, где громыхал комбайн. Метрах в ста в породу врезали нишу для пульта управления, в котором копался хмурый мужик. «Кто такие?» — крикнул он Козовому после приветствия. Козовой ответил. Он что-то кратко спросил у хмурого, выслушал ответ. Они ненадолго поспорили, а затем Козовой сказал: «Ладно, мы пошли, заходи после смены, обсудим». Тот поднял, прощаясь, руку.
Комбайн ездил взад и вперед, срезая гигантской циркулярной пилой породу. В забое висела пыль, здесь трудились иссиня черные шахтеры. Через две минуты мы стали такими же.
Проверили метан — 0,9. Штрек сузился, и мастер, шедший впереди, замедлил ход. Пару раз он зацепился за куски породы. Козовой схватил его за рукав, поправил спаскомплект, оба заржали как кони, и мы двинули дальше.
Трясясь в грузовике под горнорудный джаз в исполнении двигателя, комбайна и вентиляционных
