БЫВШИЙ ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ ОТДАЕТ ДОЛГ
Как она вошла в его жизнь? Вместе с болью.
Адабаш медленно приходил в себя, его привела в сознание боль, которая жгла плечо и ноги. «Раз болит, значит, жив», — подумал он. Капитан пытался восстановить в памяти, что с ним произошло, но не хватало каких-то деталей, они ускользали, расплывались, теряли очертания — все обрывалось на тех минутах, когда к нему подошла какая-то девушка. Что было потом? Адабаш неожиданно отчетливо услышал разговор. Говорили трое, на немецком.
— Как ты думаешь, Вилли, он не умрет?
— Не хватало только мертвого русского в моем доме, — проскрипела женщина.
— Не волнуйтесь, он потерял много крови, но очухается.
Капитан лежал неподвижно с закрытыми глазами, он пытался по голосам определить, грозит ли ему опасность. Слух его обострился до предела, он слышал легкие шаги, позвякивание каких-то склянок, почувствовал, что над ним склонились, всматриваются в него: чужой взгляд был легким, успокаивающим. И голоса звучали озабоченно, без той истеричности, которая предшествует непредсказуемым событиям.
Мелькнуло и исчезло видение: ночь, уходит Орлик, земля очень сырая, бьет озноб, он разговаривает на немецком с девушкой — почему на немецком? — ах да, он в Берлине, раздается сухой стук, словно орехи колют, точно-точно, это парень стучит деревянной ногой по ступенькам лестницы. Вот как оно было — его втащили в коттедж двое: парень и девушка, парень волок на себе по лестнице, девушка шла следом. Это ее голос он сейчас слышит:
— Вилли, как ему помочь?
А теперь отвечает тот парень, у которого деревянная нога:
— Смочи край полотенца водой и протри губы, у него жар.
Да, потом еще был какой-то разговор пожилой женщины с солдатами где-то там, внизу. Или почудилось? Нет, солдаты были, и пожилая немка выкрикнула:
— Хайль Гитлер!
Они ушли? Да, они ушли… Значит, эти, что сейчас в комнате, его укрыли, не выдали? Адабаш, превозмогая острую боль, открыл глаза и сразу же снова смежил веки — слишком много света.
— Лучше сейчас его оставить в покое, пусть отлежится, скорее придет в себя, — распорядился парень.
Они ушли, стараясь не шуметь, и тогда капитан, уже не торопясь, экономя силы, снова открыл глаза, с трудом поворачивая голову, осмотрелся.
Был солнечный день — сквозь плотно задвинутые шторы пробивались яркие лучики солнца. Они ложились на натертый до блеска воском пол, на крахмальные простыни, мохнатый коврик. Гимнастерка висела на спинке стула, она была выстирана и отутюжена, разрез, сделанный сержантом Орликом, аккуратно зашит. На этом же стуле капитан увидел свой автомат, гранаты, ремень с пистолетом. Оружие они не унесли… Начищенные до матовой светлости сапоги стояли недалеко от кровати. Дверь комнаты была открыта, снизу, с первого этажа, доносились приглушенные голоса. Адабаш прислушался с тревогой: не собираются ли они побежать за солдатами?
— Если гестапо узнает, что у нас в доме русский офицер, этот варвар… — резко, громко произнесла пожилая женщина.
— Какой он варвар, мама! Совсем молодой, и крови много потерял, синева под глазами, — ответила ей дочь.
Они, судя по всему, не предполагали, что раненый пришел в себя и слышит их.
— Хорошо, что напомнила, Ирма, — вмешался в женский разговор мужчина. — Возьми лопату и метлу, тщательно подмети то место, где он лежал. Давно надо было это сделать. Ночью солдаты не заметили кровь, но сейчас даже случайно забредший сюда гестаповец ее сразу увидит.
— Сделаю, Вилли.
Наверное, подумал Адабаш, в этой комнате, где он сейчас лежит, живет Ирма. И это она на многочисленных фотографиях, которые смотрят сейчас на него со стен: красивая, улыбчивая девушка на прогулке в горах с группой довольных жизнью молодых людей с альпенштоками, вот она на берегу какой-то реки, вот в бальном платье, наверное, первом в жизни, а на большом по размеру фото — в форме Союза немецких девушек. Фотографии расположились на стенах точными прямоугольниками. А рядом — снимок эсэсовского офицера: черный мундир, надменное лицо, холодные равнодушные глаза, прямой нос навис над тонкими, сжатыми в узкую полоску губами, фуражка с высокой тульей, рыцарский крест, в петлицах — руны, их кончики-молнии нацелились на лежащего неподвижно Адабаша. Капитану вдруг почудился скрип ремня под тяжестью кобуры с пистолетом и лающая команда: «Фойер!»
Штандартенфюрер СС… Наверное, хозяин этого дома, отец той девчонки, которая нашла его…
«А почему же пожилая женщина именовала себя «супругой полковника Раабе»? Ах да, звание штандартенфюрера СС приравнивается к званию полковника вермахта. Убить бы гада! Угораздило в таком состоянии, беспомощным, влететь в логово эсэсовца», — вяло подумал Адабаш. Но постепенно мысли его приняли другой ход. Конечно, местечко не из лучших, но здесь ему оказали помощь, можно сказать, спасли. Да-да, именно спасли, иначе лежал бы сейчас тухлым мешком на солнышке под аккуратной немецкой оградкой у садика с розочками. А сколько же он провалялся здесь, на этих пуховиках?
Раабе… В дословном переводе — Ворон. А какая кличка была у того хищника, который терзал Адабаши? Ах да, Коршун… Как переводится? Гайер… Значит, не он. А то не хватало еще оказаться в доме того, кто уничтожил весь его род! Впрочем, Раабе или Гайер — какая разница, все равно из одной эсэсовской стаи. Убивали и грабили, грабили и убивали… Наверняка и у этого Раабе-Ворона на совести много такого, за что требуется спросить без пощады.
Вилли, ефрейтор на деревянной ноге, прямо об этом сказал, испугав супругу эсэсовского полковника до полусмерти. Однако же ловки эти фрау, четко ориентируются.
Адабаш рассматривал комнатку с интересом. Не первый день и даже месяц шел он с боями по Германии, но, пожалуй, впервые оказался в таком вот отгороженном от войны стенами коттедже, в девичьей обители, в которой было много кружевных салфеток, все сверкало невероятной чистотой, на этажерке-вертушке ровно стояли книги, на подоконнике — горшочки с геранью, а на маленьком креслице важно восседала кукла в пышной юбке — воспоминание о детстве.
Он услышал легкие шаги по лестнице, в комнату вошла девушка.
— Меня зовут Ирма. Вам лучше, господин капитан? — спросила она Адабаша.
— Мне гораздо лучше, — ответил он, и это была правда, потому что силы хотя и не возвратились к нему, но боль утихла, и он воспринимал окружающее ясно и четко.
— Мама приготовила вам обед. Не обессудьте, сейчас с едой плохо.
Он знал, что эсэсовцы свезли запасы продовольствия в фундаментально построенные очаги обороны, оставив население без хлеба, без самого необходимого.
— Мне ничего не надо. Вот если бы чай…
— Чаю мама немного нашла. Еще она сварила бульон из чего-то ужасного, — Ирма скорчила грустную гримаску: мол, что поделаешь, такие сейчас времена. — Если хотите побыстрее встать, вам надо это съесть. — Она помолчала, потом заговорила снова, голос у нее был низкий, красивый: — Когда я вас перевязывала, раны осмотрел Вилли. Он был на фронте и понимает в этом толк. Вилли сказал, что вам невероятно повезло — все кости целы.
— Вилли… Это тот парень, который втащил меня в дом?
— Он.
Под окном послышался грохот кованых сапог, прошли солдаты. Не меньше взвода, определил на слух Адабаш.
— Мне надо выбираться отсюда, — проговорил он и попытался сесть на кровати. Но из этого ничего не вышло, и он обессиленно откинулся на подушку.
— Вы не сможете подняться. Кроме того, кругом солдаты.
— Если меня найдут здесь, вас повесят. Я видел ночью много повешенных на деревьях.
— Я очень боюсь, — словно в ознобе обхватила плечи Ирма, и Адабаш видел, что она действительно
