Навстречу пахнуло сухим теплом, запахом жареного теста. Обдало светом лампы и оранжевого огня.
Напротив двери, у дальней стены, в каменной нише очага металось пламя. Живой огонь! Это могло быть или признаком первобытного убожества, или символом роскоши. В городских квартирах и коттеджах иметь камины с настоящим огнем разрешалось немногим (Корнелий так и не добился)… Впрочем, здесь, на Пищевой, едва ли спрашивали разрешения. А о роскоши ничто, кроме горящего очага, не напоминало. Разве что колесо от великолепного «дракона–супер», висевшее в простенке между маленькими окнами.
Колеса от новых и старых автомобилей (и даже от телег!) были развешаны на серой и бугристой штукатурке. У некрашеного дощатого потолка поблескивали с десяток автомобильных фар. Горела, впрочем, только одна лампа — матовый белый шар.
У стен были расставлены разнокалиберные табуреты и три некрашеных стола — из тех же щелястых досок, что и потолок.
Казалось бы, типичное питейное заведение для окраинных бродяг (как в фильме «Торговцы розовым дымом»). И тем не менее возникало впечатление не таверны, а скорее жилой комнаты — Корнелий ощутил это в первую секунду. Может, потому, что не было традиционной стойки, а блестел стеклами простой старый шкаф с посудой. А еще потому, что у очага по–домашнему сидела на корточках и что–то жарила на железном листе крупная девушка в тугом куцем платье без рукавов. Блики дрожали на ее налитых икрах и полных руках.
Девушка обернулась, мотнув короткой бронзовой косой. Она была круглолицая, некрасивая и добрая.
— Входи, — сказала она. — Чего стоишь…
Тут же выкатился из–за украшенной колесами ширмы маленький, тоже круглолицый человек с редкими черными волосами и глазами–щелками.
— Заходи, пожалуйста! — Он говорил тонко и, кажется, обрадованно. — Садись, сейчас кушать будешь!
— Да я по делу… — начал Корнелий.
Человек ухватил его за локти, и, подчиняясь мягкому напору, Корнелий оказался за столом.
Девушка ловко поставила на доски стола глиняную миску с пухлыми, как мячи, оладьями (на них еще лопались пузырьки масла). Улыбнулась толстыми губами. Корнелий ощутил, как голодная судорога прошла у него от желудка к горлу. Сказал с усилием:
— Да мне и платить нечем…
— Зачем платить! — Хозяин таверны взмахнул ручками. — Платят, когда много еды, когда вино пьют, а если немножко, чтобы не быть голодным, платить не надо!.. Анда, принеси молока!
Толстогубая, добрая (а глаза непростые) Аида сту кнула о стол глазированным кувшином. И Корнелий вдруг понял, что смотрит на нее… с интересом. На ее круглые икры и локти, на плавные переливы тела под шелковистой тканью… Что это? Он возвращается к жизни? За все время тюремного бытия он ни разу не подумал о женщинах был равнодушен к еде, не вспоминал веселые, пирушки и утехи в компании приятелей (чаще всего у Рибалтера). И вот этот зверский голод при виде шкворчащих оладий эта Анда.
А ребята?.
Он злым коротким глотком загнал голод в глубину и будто случайно положил на стол раскрытую ладонь со значком.
Хозяин..
Тот глянул, глазки округлились:
Ва, ты от Петра… Он заговорил вполголоса, но отчетливо: Я тебя слушаю. Что надо делать?
В тоннеле под насыпью тринадцать ребятишек. Безынды. Надо увести… туда.
Ва… Хозяин оглянулся на Анду. Почесал согну тым пальцем темя. В глазах появилась честная озабочен ность. И тебя?
Естественно… буркнул Корнелий излишне сердито. Потому что ощутил непонятную пристыженность.
— Ва… так много. Такого еще не было. Один–два было… Надо думать. Надо спросить Алексеича.
Витька сделает, подала голос от очага Анда. Своей дорогой, поездом. Чего там…
Ай, Витка!.. Где он, Витка? Когда еще хотел прийти! Дурная голова его носит, Алексеич нервничает!..
В непонятных и недовольных восклицаниях хозяина Корнелий уловил, однако, скрытое облегчение.
Будем думать. Ты сперва кушай. Ай нет сперва дети. Веди сюда…
А… ничего? Здесь безопасно?
Ва! Зачем боишься? Это не твое дело!.. Не оби жайся, пожалуйста, веди. На улице надо осторожно, а здесь бояться не надо уланы к нам не ходят.
…Ребята ждали Корнелия молчаливо и доверчиво. Нес лышно, цепочкой они пересекли улицу и скользнули в таверну.
— Ва, какие маленькие, какие поцарапанные! Садитесь, не бойтесь, будем кушать…
— Да подожди, отец, со своим «кушать», — прикрикнула Анда, — ребятишкам умыться надо, передохнуть… Я их в круглую комнату возьму, там вода, полотенца…?
— Ай, правильно… Какая дочка! — Хозяин глянул на Корнелия.
И тот затеплел щеками, как мальчишка, ибо пойман был за явным разглядыванием Анды.
— Теперь садись, можно. Анда все сделает. Кушай, потом пойдем к Алексеичу… Меня зовут Кир. А тебя?
Корнелий сказал и воткнул зубы во вздутое тесто.
Загадочный Алексеич оказался очень костлявым и пожилым человеком с гладкими седыми волосами. Он встал навстречу, слегка церемонно протянул руку:
— Мохов Михаил Алексеевич…
Узкая ладонь была твердой. Но за крепким рукопожатием и подчеркнутой вежливостью Корнелию почудилось какая–то отрешенность. Корнелий тоже назвал себя полностью и, не зная, что еще сказать, спросил:
— Вы, наверно, из Восточной Федерации? Такое имя…
— Нет, я из–за грани, — с будничной ноткой ответил Мохов. — Из тех мест, куда, судя по всему, собираетесь вы… Кир мне рассказал. Может быть, вы изложите мне ваши обстоятельства подробнее? Сядем…
Мохов обитал в узкой и низкой комнате с примитивной мебелью и самодельными книжными полками. Но торцовую стену занимали панель и экраны супермашины ч< Нейрон», разрешенной для пользования лишь в учреждениях правительственного ранга. Сам по себе факт, вызывающий изумление и уважение. Уважение вызывала и ненавязчивая, скучноватая решительность Мохова. Они присели рядом на узкую кровать, и Корнелий ровно, невольно поддаваясь тону Мохова, рассказал, что случилось с ним и с ребятами. У него было ощущение пациента, который попал к суховатому, но умному врачу и должен, отодвинув неловкость, рассказать все, чтобы получить надежду на излечение.
Мохов, однако, не выдержал роли бесстрастного медика. Неожиданно присвистнул и покачал головой:
— Ну, Петр… Заварил похлебку…
— Значит, все это очень трудно? — сумрачно спросил Корнелий.
— Технически, пожалуй, не очень… Но у Петра будет куча сложностей и объяснений с настоятельским кругом… Впрочем, выхода действительно не было, он это докажет… А вот я ничего доказать не смогу, когда на той стороне ученая братия снова начнет костерить почем зря Михаила Алексеича Мохова…
— Извините. Если бы я знал, что…
— И что бы вы сделали? — с великолепным ехидством поинтересовался Мохов. И вдруг улыбнулся с обезоруживающей детскостью: — А, да чего там… Это же исключительно мои проблемы! Можно сказать,
