спустили на берег экипаж.
Моряки разбежались по домам, по городу, прося людей подсобить им, и вскоре все поняли: на этот раз плаванье будет в один конец, без возврата; моряки забирают семьи и уезжают навсегда.
В приземистом портовом домике Арман-Мари неотрывно смотрел на мальчика, чье младенчество протекло без отца. Коллен не отпускал юбку Изабель и только исподтишка косился серыми глазенками на незнакомца с черными, уже седеющими волосами, суровым, темным, обожженным на солнце лицом: странный взрослый, но совсем не страшный!
Изабель разжала детские ручонки, обхватившие ее ноги:
— Ступай к отцу, Коллен, это Арман-Мари, твой папа.
Ребенок недоверчиво спросил:
— А можно?
Изабель рассмеялась, и Коллен бегом кинулся к жестким ботфортам, подняв голову и протянув руки.
Арман поднял его:
— Сколько тебе лет?
— Почти уже шесть.
— Как тебя зовут?
— Коллен-Мари; знаешь, я арматор, и, когда мне исполнится семь лет, мне подарят красный кораблик с парусами, — тетя Изабель обещала мне такой, а крестная Аннеке и Джоу купят для него шкоты и ванты, а Хендрикье…
Женщины умиленно посмеивались.
Изабель хлопнула в ладоши:
— А ну-ка, девушки, собирайтесь, нужно пойти открыть Верхний дом.
Арман покачал головой: не нужно, он заночует на борту.
— Отплытие назначено через пять-шесть дней, — если французы дадут нам спокойно уехать, — добавил он.
Все замерли. Коллен, которого отец поставил на пол, в восторге запрыгал по комнате, не обращая внимания на гробовое молчание взрослых: ура, мы уезжаем!
Хендрикье схватила его за руку: пока что пойдем-ка со мной!
У Изабель задрожали руки.
— Оставь нас здесь!
— Нет, мы уедем ВСЕ, тут больше делать нечего; французы водворились надолго, они намерены завоевать всю Европу. Но до Америки им не достать!
Голос его изменился — стал хриплым, суровым. И глаза тоже теперь были другие. Он смотрел на Изабель, он ВИДЕЛ ее, она была деревом в его пейзаже, а деревья — они ведь живые.
— Решай сама, Изабель, я не заставляю тебя ехать с нами.
— Я не расстанусь с Колленом!
Его губы на миг искривила горькая гримаса: Боже, неужто он ждал чего-то другого? Не забудь о своих уловках, маркиза, ведь даже вытекший глаз — еще не конец женской жизни! И она заговорила о сборах, о делах. Помолчав, он спросил, как обстоит с наследством Минны. На что он может рассчитывать?
Изабель отперла отцовский секретер, вынула сафьяновый портфель, ларец: все здесь, все в полном порядке; мы жили на проценты, как и сама Минна, ну а дом принадлежит мне. Французы заняли Хаагенхаус на два дня, спалили всего несколько стульев и диванов, вот и весь ущерб, — Амстердам не так-то легко взять на испуг.
— Мне сказали, что Пишегрю жил у тебя.
— Да. А я пока жила в дюнах. Но и это продолжалось недолго.
Он улыбнулся, но думал явно о другом. На полу котенок, пронзительно мяукая, возился, играл с брошенной веревочкой.
— Боюсь, я не смогу сейчас вернуть тебе приданое Мадлен.
Изабель вздрогнула: приданое Мадлен? Какое ей до него дело?!
— Я даже не притронулся к нему, ни гроша не истратил, — слишком дорого оно мне обошлось. Я давно уже решил отдать его тебе, но нынче оно всем нам пригодится, других денег у меня нет.
Изабель, задыхаясь, стащила с себя чепчик, рывком расстегнула воротник; она яростно крикнула, что не желает и слышать о деньгах, о приданом: замолчи, мне нужно совсем другое, а это другое за деньги не купишь. Я взыскала с должников моего отца все, что ему причиталось, и эти деньги отправлены в ТВОЙ город — на шхуне Жозе в Гаагу, а оттуда за океан. Все это принадлежит Коллену. А ты мне тут болтаешь о каком-то приданом!
Он встряхнул ее за плечи: я вовсе не хотел тебя обидеть.
— Ну так вот, обидел!
Арман зло скривился, умолк. Сейчас он смотрел тем бледным, гневным взглядом, какой бывал и у Коллена, когда тот сердился или капризничал, — взглядом прежнего горячего и недоброго пятнадцатилетнего подростка. Он с трудом сдержался, встал, отошел: черт подери, все женщины на один лад!
На пороге, до белизны в суставах сжав косяк, он оглянулся:
— Послушай, Изабель, плаванье длится два месяца, и я клянусь тебе, черт подери, — если ты будешь продолжать в том же духе, я привяжу тебя к койке на одной шхуне, а сам переберусь на другую!
И неожиданно он улыбнулся, словно этот петушиный бой позабавил его: «Постарайся же понять!»
Изабель, едва переводя дух, спросила, когда они отплывают.
— Через пять дней… или больше, чем через пять, если я не управлюсь с делами.
— Мы больше не вернемся сюда?
Он покачал головой: нет! Изабель почти беззвучно шепнула: а как же наши усопшие? И оба молча, скорбно склонили головы. Арман протянул руку, приподнял за подбородок лицо свояченицы:
— Верно ли мне рассказали, что ты помогла Мадлен разродиться?
Изабель кивнула. Он опустил руку.
— Ладно, не горюй. Наши усопшие будут с нами, где бы мы ни жили.
И вышел. Она следила, как он уходит, шагает к гавани, поднимается на борт своей шхуны. Такой похожий на самого себя…
Аннеке тихонько подошла, мягко потянула ее за собой: уложите Коллена сами, сегодня он раскапризничался. Изабель вздохнула: иду. Молодая женщина улыбнулась: какой красивый мужчина!
— Да, ему нетрудно будет найти себе жену.
Аннеке рассмеялась: жаль мне ту, что соберется за него замуж.
— Это еще почему?
— Ей придется не только обольстить его, но и от вас еще избавиться!
Вот подлая девка! Они весело взбежали по лестнице и предстали перед возбужденным, разрумянившимся Колленом, уже грезившим о стройных каравеллах с белоснежными распущенными парусами. Они засиделись допоздна, — ребенок так и не заснул и путался у них под ногами, — разбирая белье и платья, решая, что взять, а что оставить до другого раза… если вернутся. Изабель, невзирая на поздний час, бодро отдавала распоряжения, шумела, смеялась, шутила, переходя от суеты к полной неподвижности, к тому обманчиво мягкому молчанию, что всегда предвещало бурю. Хендрикье, столкнувшись в дверях с дочерью, шепнула: боюсь, нас ждут веселые деньки!
— Или веселые ночи, — прошептал Барни.
Они сбежали от толстых, благоухающих пивом торговцев железным ломом и теперь рука об руку быстро шли по улицам Хьюстона в свой отель — скопище низеньких белых домиков, обсевших озерцо, точно стая чаек.
Едва поставив чемоданы, Керия погасила свет, распахнула балконную дверь, сжала руки Барни:
— Я люблю тебя — может быть, надолго. Так все говорят, ну и пусть, — давай и мы говорить то же самое!
