Васильевичу не улыбалась. Я ждал вопросов. Зампотех, будучи человеком тактичным и хорошо воспитанным, оценил выражение наших физиономий. Спрашивать ничего не стал. Четко сказал: «Есть!» — и попросил разрешения идти.
Почему выбор пал на зампотеха при таком его характере? Да просто потому, что на тот период ни первого заместителя, ни замполита в батальоне не было. Осталось нас на батальон три начальника — сто процентов — 66,6 были посланы куда не следует и, естественно и логично, что управление войсками возлагалось на уцелевшие 33,4 процента.
Так незаметно наступил вечер, нас никто не тревожил. Прошла ночь, наступило утро. Солдаты протопали, на физзарядку, умылись, позавтракали. В этот день развод был полковым. Под окном раздалось: «Равняйсь! Смирно! Равнение налево!»…
Старательное печатание строевого шага, короткий корректный стук в дверь. На пороге возник Вячеслав Васильевич:
— Товарищ капитан, батальон для следования на развод построен. Все люди налицо! Зампотех батальона майор… Удрученный свалившимся на него командованием, прекрасно отдающий себе отчет в том, что если он выведет батальон на полковой развод, то однозначно окажется без вины виноватым, Вячеслав Васильевич решил сделать вид, что ничего не произошло. По-человечески его понять можно и даже ему посочувствовать, но делать было нечего. Он являл собою незапятнанные пока еще 33,4 процента. Я занял предельно официальную позицию:
— Вячеслав Васильевич, я поручил вам командовать батальоном и даже объяснил причины этого. Идите, товарищ майор, и командуйте.
Зампотех потоптался несколько секунд на месте, глубоко вздохнул, махнул рукой и вышел.
С улицы донесся его тенор: «Отставить равнение! В походную колонну».
Под окнами, в направлении плаца протопал родной батальон. Мы с Ливенским обменялись взглядами, и с удовлетворением я у него, а он у меня прочитали взаимно: «Зашли далеко, отступать некуда и не отступим!» Говорить было не о чем. Владимир Ильич нашел неожиданный выход: — Командир, давай в креста.
В углу моей комнатенки стоял неизвестно кем, когда и откуда принесенный небольшой столик на высоких ножках, покрытый толстым отшлифованным стеклом. Внимательный замполит майор Голубев в заботе о моем досуге достаточно давно положил в стоящий под койкой ящик комплект всевозможных настольных игр.
Досуга практически не было, на комплекте, что называется, не сидела муха, и вот совершенно неожиданно домино пригодилось. Поставили столик, сели друг против друга и старательно, демонстрируя азарт, принялись играть. Что там и как докладывал командиру полка Вячеслав Васильевич, покрыто мраком тайны: ни я, ни Ливенский его никогда об этом не спрашивали, а сам он никогда об этом не говорил. Но минут через 15 он ввалился в комнату без стука, взмокший и запыхавшийся:
— Товарищ капитан, вас вызывает командир полка!
— Доложите командиру полка, что я и начальник штаба находимся в непрерывном движении в том направлении, куда он нас послал, одновременно в ожидании, когда назад в строй поставит. Идите, товарищ майор!
— Товарищ капитан, Александр Иванович…
— Идите, товарищ майор!
Мы возобновили игру.
Минуты через три дверь без стука отворилась, на пороге возник начальник политотдела полка подполковник Кудинов. 345-й полк был полком отдельным, по этой причине ему полагался не обычный замполит, а начальник политотдела. Небольшой, щуплый внешне, но умный, властный, лично храбрый человек, Сергей Михайлович пользовался в полку высоким авторитетом. Мы встали. Сергей Михайлович внимательно осмотрел нас снизу вверх умными глазами, широко, хотя и несколько принужденно, улыбнулся и заговорил:
— Ребята, или я чего-то не понял, или вы какой-то непонятный бунт затеяли? Командир полка вызывает — не идете. Зампотех ваш там какую-то чушь несет. Я позволю себе напомнить, что обстановка, что бы там в газетах ни писали, — боевая. Ничем хорошим такая позиция не кончится. Вы что, ничего не боитесь, что ли?
Мы, не сговариваясь, широко и радостно улыбнулись в ответ:
— Какой бунт, товарищ подполковник, причем здесь боевая обстановка. Командир полка вчера прилюдно нас обоих, офицеров Советской Армии, послал… э-э-э… как бы это помягче выразиться?.. Как послал — так и вернуть должен. Сидим вот, смиренно ждем, когда нас в строй поставят. А вообще, готовы выполнить любую задачу партии и правительства — никаких проблем.
— Вы оба прекрасно знаете, что командир горяч, но отходчив. Если бы вы сегодня стояли в строю, он бы вам слова не сказав, уверяю вас! Стоит ли из-за пустяка так обострять взаимоотношения?
— Это не такой пустяк, как вам кажется, — возразил я, — поэтому отношения обострять стоит.
— Вы что ж, полагаете, что командир полка придет сюда приносить вам свои извинения?
— По крайней мере, на это надеемся!
— Ну смотрите, я вас предупредил.
Сергей Михайлович еще несколько секунд пошевелил усами, поулыбался и удалился.
Мы опять взялись за креста. Домино, на мой взгляд, игра, по интеллектуальности стоящая на втором месте после перетягивания каната, и предаваться ей можно только от великого безделья, и то при соответствующем душевном расположении. В нашем случае домино было совершенно неуместно, оно дико диссонировало с нашим настроением. Мы оба его страстно ненавидели, но, выбрав эту форму изображения безмятежности, мы были обречены дотягивать ее до какого-то конца. И мы снова смешали кости. Но доиграть не удалось. Под окном мелькнула тень. Дверь стремительно распахнулась, и на пороге в образе разъяренного бизона возник Юрий Викторович Кузнецов. Гнев и бешенство душили его, слова и словосочетания, которые он выкрикивал, были чем-то сродни коротким автоматным очередям:
— Вы!.. В военное время! Открытое демонстративное неповиновение… Под суд военного трибунала…
Я поднял столик и обрушил его на пол под ноги командиру полка. Стекляшки, ножки и доминушки брызнули в разные стороны. То ли ножкой, то ли крышкой командиру подходяще досталось по надкостнице правой ноги. Юрий Викторович сам по себе человек неплохой, я в этом неоднократно убеждался, но его холерический взрывной темперамент сплошь и рядом оказывал ему медвежьи услуги. Он мог взорваться на ровном месте. Он мог в запале сказать речь из 10 слов — 9 были матерными. Потом остывал, отходил, по некоторым признакам сожалел о содеянном, но поезд, как говорится, уже ушел. Репутация матерщинника, грубияна сложилась и закрепилась за Кузнецовым быстро. Эта репутация ему во многом мешала и осложняла жизнь, но поделать с собой он ничего не мог. Все в полку эту особенность командирского характера знали и старались выдержать напор, не забывая о чувстве собственного достоинства. Это было очень важно, ибо если человек гнулся безоговорочно и безропотно, такого Юрий Викторович, постоянно распаляя себя, мог топтать бесконечно долго. Всякое сопротивление, как это ни странно, действовало на него успокаивающе — сдерживающе. Вот и теперь, потирая ушибленную ногу, встретив неожиданное и предельно жесткое сопротивление, командир полка мгновенно сменил тон:
— Саня… Ильич! Мужики, вы что?.. Ну, погорячился, так нервы же!.. Знаете же, что я псих, что же вы так-то!
Такой ход, в ответ на столик, мгновенно сделал счет: 1:1. Мы с Ильичом почувствовали себя виноватыми.
— Эх, вы! Пошли!
Прихватив кепи, мы потопали вслед за прихрамывающим командиром полка.
— На трибуну! — приказал Кузнецов.
Вслед за командиром мы взобрались на трибуну. Кузнецов скомандовал: «Полк, смирно!» Полк замер.
— Я тут сгоряча комбата первого с начальником штаба послал… Так я беру свои слова обратно. Товарищ капитан, товарищ майор, становитесь в строй, командуйте батальоном!
— Есть, товарищ подполковник!
