Сыродоев, также раскрасневшийся, он про что-то рассказывал, размахивая руками. Мужчины слушали, хохотали. Злоба и ненависть с новой силой вспыхнули в Костиной душе, аж в глазах потемнело. Почувствовал, как сильней заколотилось сердце, руки судорожно сжимались в кулаки. Костя бросил «здрасте», прошел мимо. «Прихвати фауста и на нашу долю, Костя!» — крикнул кто-то.
Костя купил две буханки хлеба, бутылку вина и быстренько вывалился из магазина. Мужчины снова что-то кричали ему, но он не оглянулся, будто и не слышал. У него билась одна мысль: «Ты сянни у меня похохочешь! Только бы успеть. Только б никто не помешал…»
Дома Костя положил буханки на стол, откупорил вино, сделал несколько глотков, потом вскинул на плечи двустволку, поверх фуфайки натянул темный плащ, чтобы спрятать ружье. В карман бросил четыре заряда, пулевых, как на лося, в другой запихнул недопитую бутылку и по загуменью двинул к магазину. Деревянное здание ее стояло будто на перекрестке: с левой стороны вела в магазин улица, а точнее дорога из райцентра, по обеим сторонам которой стояли хаты. Деревенская улица, словно перпендикуляр, упиралась почти что в двери, а по правую руку бежала дорога на Саковичи. Метров за сто от магазина белел кирпичный шалаш на автобусной остановке. По обеим сторонам Саковичского большака стояли старые толстые вербы, за одной из них и спрятался Костя.
В декабре темнеет рано, особенно если небо облачное, серое, тогда даже днем все вокруг серое — и деревья, и дома, и дорога. У магазина еще слышался громкий, веселый галдеж, окна его ярко светились. Костя, пригнувшись, украдкой подбежал ближе, поскольку Сыродоев мог пойти и по улице, упиравшейся в здание магазина, а потом повернуть направо к своему дому — большой новой пятистенке. Этот путь более далекий, чем по большаку вдоль автобусной остановки.
Сумерки густели, как густеет молоко, когда скисает или убегает на огне, но мужчины еще стояли. Ярко вспыхивали их папиросы — сигарет в магазине в то время не было, потому все дымили либо «Беломором», либо своим самосадом. Галдеж редел, исчезли яркие точки-светляки папирос. Должно быть, самые ярые выпивохи пошли добирать до кондиции, а старшие, менее стойкие, расходились по домам. Костя вытащил из-под плаща двустволку, заложил заряды, два запасных терлись в кармане фуфайки.
Вокруг было тихо, лишь шумел упругий холодный ветер в безлистых кронах верб. Подмораживало. От порывов колючего ветра Костю прикрывал толстый шершавый комель дерева. Внезапно он услышал шаги, скрип снега. От магазина двинулись три фигуры. Сердце екнуло: даже если среди них его обидчик, ничего не выйдет, поскольку можно ранить невиновного. Мужчины попрощались. Двое повернули налево, одна фигура двинулась к автобусной остановке. Костя встрепенулся с головы до ног: не ошибиться, удостовериться, что это он.
Фигура приближалась. Шел человек неторопливо, прихрамывая. Значит, он! В последние годы Сыродоев стал немного хромать, поскольку много пришлось походить по деревням бывшему финагенту. Костя подготовил ружье, сунул вперед шершавый язычок предохранителя. Напрягся весь, как струна. О себе, что будет с ним после выстрела, не думал. Главное — отомстить обидчику. Сквозь тучи пробился краешек месяца, а потом вылущилась во всей первородной красе полная желтовато-белая луна. При свете луны Костя убедился — это Сыродоев. Услышал, как шумит, пульсирует в висках кровь, крепче прижался к вербе, чтобы его загодя не заметил обидчик. Сыродоев миновал вербу, и тут неожиданно услышал:
— Иван Егорович! Подожди, — негромко произнес Костя и сам не узнал своего голоса. И показалось ему, что крикнул на всю деревню.
Сыродоев резко, испуганно повернулся, попытался было спрятаться за дерево, но Костя опередил — бабахнул выстрел, за ним второй.
— Вот тебе за лося. За обман. За все остальное. Мой приговор!
Сыродоев, должно быть, уже не услышал этих слов. Он скорчился, застонал и осел вниз.
Костя бросился бежать, петляя, словно заяц, между деревьев. Оглянулся — на автобусной остановке и на дороге никого не было. Он выбежал на тропинку, выводившую напрямик через сад на Хатыничский большак. Бежал, пока не начал задыхаться. Свернул в сад, старый, еще панский, там-сям росли и молодые деревца. Костя прислонился плечами к старой кривой яблоне. В свете луны ее голый ствол казался матово- белым, как оловянный. Отдышался, успокоился, вытащил бутылку вина — обрадовался, что не потерялась. Дрожащей рукой откупорил, поднес к губам. Кое-как приладился, глотнул раз, другой. Передохнул, огляделся — нигде никого, прислушался — ни звука. Допил вино. Отшвырнул пустую бутылку, она упала торчком. В лунном свете стеклянное горлышко поблескивало, как дуло ружья.
В Костиной душе начиналась буря. Куда бежать? Может, повернуть домой? Никто не видел, как он стрелял. А вдруг Сыродоев выживет, выдаст его. Все и так поймут, сделают экспертизу: из двустволки недавно стреляли, калибр подходит. Начнется следствие, суд и… вышка. Приплюсуют браконьерство. Нет, домой возвращаться не следовало. Разве что попрощаться с Ксеней, покаяться за грехи, что руку поднимал на нее по пьяни. Начнет голосить на всю деревню. Идти к матери? И ей мучения принесет. Вот кабы документы имел, доллары, рванул бы в Аргентину к отцу. И тому лишние заботы. Куда девать сына-алкаша? Ну, с водкой можно завязать. И работать Костя умеет. Да не видать ему Аргентины как своих ушей.
Он стоял, обняв старую яблоню, все сильнее ощущал в ногах колоссальную усталость и слабость, сердце тяжело такало за грудиной. Холод добирался до взмокшей спины — вспотел, когда бежал от деревни. Костя перезарядил ружье, заложил два заряда — ствол клацнул, зажав патроны, будто обрадовался новой порции смертельного груза. «Мне хватит одного, — шевельнулась мысль. — А второй, может, для Бравусова? Чтобы рук больше никому не ломал. Нет, пусть живет». Слышал от Ксени, что Марина Сахута нашла с ним счастье. Всплыло в памяти, как угощал Бравусов маленького Костика конфетами. Когда стал взрослым, Костя понял, что участковый ездит к ним не просто так. Однажды он подсмотрел, как мать целовалась с Бравусовым. Ухаживания участкового не нравились Косте, но матери об этом он никогда не сказал ни слова.
И все же Костя направился в сторону Хатыничей. Сперва шагал по дороге — тут после Чернобыля положили асфальт, а потом повернул влево, к ферме. Но и туда заходить ему не хотелось. Стоять или сидеть не мог, даже тянуло лечь. Он вспомнил, что за фермой на лугу, возле Бургавцова кургана, стоит стог сена. Возле Хатыничей траву не косили: считалось, что там повышенная радиация, хоть коров пасли, поскольку трава была высокая, густая. Коровы охотно поедали ее. Молоко от этих буренок смешивали с продукцией другой фермы, что за Белой Горой. Как-то по весне мать показывала ему Бургавцов курган — его верхушка торчала на сплошь залитой водой пойме Беседи.
Он обошел ферму слева, подальше от деревни. Тут рос молодой, густой, как щетка, сосняк, был неглубокий, широковатый ручей. Весной тут бурлила талая вода, летом роскошествовала густая, как шерсть, трава. Некогда старик Артем, Аксенин отец, рассказал Косте, как в сорок третьем посоветовал красноармейцам — попросили его партизаны, — где ловчее перейти Беседь, проползти по лугу, по этому ручью обойти Хатыничи, пробраться в тыл, в Галное болото. Там солдаты окопались за низкими ольховыми кустами. Немцы укрепили деревню, поскольку она прикрывала Саковичский большак, по которому отступали другие войсковые соединения. И вот на рассвете с криками «Ура!» основные силы форсировали Беседь и ринулись в атаку. Тогда и секанули пулеметы с тыла. Обходной маневр решил судьбу той операции. Сберег десятки советских воинов.
Давно нет красноармейцев, нет советских воинов. Развалился Советский Союз. А куда же делись советские люди? И он, Костя Воронин, был советским человеком, передовиком, победителем социалистического соревнования. А теперь он — браконьер и убийца. Убийца лося, убийца человека. Бывшего фронтовика. Бывшего финагента, заведующего фермой, председателя сельсовета, депутата. Уважаемого в деревне человека. Однако же он обманул Костю, не сдержал слова. Выжимал из людей соки, взыскивал безжалостно недоимки. А разве другой не взыскивал бы? Было бы то же самое. А может, с еще большей жестокостью. В войну уцелел. Ранен был. А я застрелил его, как собаку. Кто мне дал на это право? Никто мне такого права не давал. Я мстил за обиду…
Но чем больше рассуждал Костя, тем обида его как-то мельчала, будто усыхала, таяла. Словно полная луна высветила ее по-новому. Вот теперь у Кости нет выбора. И это высветила луна своим жутким мутно- белым мертвым светом. Сдаваться властям — вышка, лишние муки, пока вынесут приговор. Так лучше самому все решить. Костя был в шоковом состоянии и все же понял: у него есть только два варианта — либо идти в милицию и после суда — на тот свет, либо попрощаться с жизнью сегодня без лишних мучений. Жизнь для него утратила смысл.
Тем временем он дотащился до стожка сена. Зашел с торцевой стороны, от Беседи, больше всего
