Я двигался по обочине, полный радости нового возраста — мне исполнилось шестнадцать, я получил паспорт, а во всем теле чувствовал небывалую легкую силу, когда кажется, что все тебе по плечу и все непременно получится.
Навстречу мне ползла машина. Не газогенератор-ка, но полуторка военных времен.
Я сразу почуял неладное: словно она так медленно ползла, нарочно подкрадываясь ко мне. Однако сообразить, в чем опасность, я не мог.
Я шел ей навстречу, она ползла навстречу мне, и вдруг — раз! — одним колесом провалилась в выбоину, наполненную жидкой грязью.
Меня обдало с ног до головы, да еще и оба ведра наполнились грязью.
Мне послышалось, будто кто-то невидимый шепнул, как тогда:
— Пуф-ф!
И я заплакал. Взрослый, шестнадцатилетний человек, я в голос ревел от какой-то странной обиды, от какой-то вовсе не моей боли.
Было обидно, что у меня грязное лицо, единственное пальто превратилось в тряпку, а воду, за которой ходил, надо вылить.
Хорошо, что улица была пуста. Как тогда, далеким летом, в день Вовкиной диверсии.
Я взял себя в руки, вылил воду, вернулся к колонке, ополоснул ведра, снова наполнил их и бегом вернулся в дом. Потом умылся, повесил сохнуть пальто — по счастью, и бабушки не было дома.
Постепенно успокоился.
Усмехнулся, вспомнив Пушкина: «Поверил алгеброй гармонию». К солнечному моему, грачиному дню кто-то, видящий издалека, приложил алгебру.
Но и тогда я еще не понял до конца эту глубокую истину.
23
Впрочем, ее вовсе нельзя понять.
Ее можно только отвергнуть. И узнал я это, став совсем уже взрослым.
Как-то я оказался в Германии и попал в город Веймар. Я знал, что здесь есть музей великого немецкого поэта Гёте, к которому испытывал уважение, как это должен испытывать всякий. Хотя бы потому, что каждый из нас хотя бы самую чуточку Фауст, мечтает жить вечно, и немало таких, кто готов продать свою душу дьяволу — как его ни зови: Мефистофель, Вельзевул или просто русский чёрт.
Я знал еще, что Гёте пробовал улучшить человечество и сочинил волшебную фразу, не требующую пояснений, которую, грешен, и я примерял к себе, когда старался быть лучше: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой».
Так уж вышло, что после одного музея мои хозяева повезли меня в другой музей по имени Заксенхаузен. Это был странный музей победы над фашизмом, походив по которому и вдоволь насодрогавшись, я почувствовал ледяную струйку пота, текущую по спине: похоже, фашизм победил меня.
Горы человеческих черепов, холмы ношеных ботинок разных размеров, включая детские, кучи очков, сквозь которые кто-то когда-то взирал на мир, возвышенности из женских, прекрасных когда-то кос — все это не подавляло, не угнетало, а убивало. Уничтожало.
Но еще выглядело выставкой чудовищных достижений фашистского хозяйства по переработке кому-то ненужных человеческих тел.
Здесь лежал убитый мир.
Я пошел к выходу, там обернулся, Сначала я прочел слова, выкованные из железа: «Йедем дас зайне», что означало «Каждому свое».
Потом мой взгляд провалился в даль, и картина, которую я увидел, потрясла меня своей гармонией.
Был летний солнечный вечер, а небо украшено розовыми сказочными облаками. Долина, лежавшая внизу, благоухала лесами, крошечными городками и реками, деревеньками с красными черепичными крышами.
И я сказал себе про то, что видел: это ад с видом на рай.
Таким был немецкий плен.
24
Алгеброй гармония не поверяется, вот в чем дело.
А лежачих не бьют.
Эх, Федот!
