24
Все случилось очень быстро.
Николай Евлампиевич зашел к нам, потом получил свой выигрыш и принес его домой. Позже выяснилось, что в сберкассе доктора уговаривали оставить деньги там, на книжке, а не уносить целую сумку бумажек, но он зачем-то уперся.
А ночью неизвестные воры неслышно сломали стекло в окне на первом этаже, вошли в дом и забрали деньги, наставив на доктора пистолет.
И доктор сошел с ума.
Даже бабушка не знала, как это точно произошло.
И я подумал, что он, может, даже возненавидел откуда-то свалившиеся деньги. Ведь они больше не были ему нужны. Елена Павловна умерла, Жени не стало, а ему — зачем? И он мучался, смиряясь с этой непрошенной удачей. Но смирился ли? Наверное, не успел. Конечно, не успел. Вот ведь как вышло: сначала страшная, тоскливая беда, а потом чей-то безжалостный за все денежный расчет, который вовсе никакая не радость, а дальше простое продолжение беды, похожее на унижение. Да оно и есть унижение.
Будто кто-то хотел безжалостно добить доктора. И добил. Оказывается, человека ломает не только другой человек. А нечто еще и безымянное. Судьба.
Бабушка рассказала, что ночью в темном доме, как говорили соседи из ближних к доктору дворов, вдруг заиграл рояль.
В окнах — ни огонька, а музыка играет. И от этого становилось так жутко, что никто не решился подойти к дому и постучать в дверь или в окно.
Наутро дверь обнаружили распахнутой, а дом пустым. Потом прохожие увидели высокого пожилого человека, который, усмехаясь в обвисшие усы, шел прямо посередине дороги в одних кальсонах и белой нижней рубахе.
Его забрали сперва в милицию, потом в больницу, а там уж признали в нем известного доктора, специалиста по уху, горлу, носу.
Вот и вся история моего Тараканища.
25
Нет, не вся.
Николая Евлампиевича Россихина я помню и жалею. Время от времени он является ко мне во сне, посверкивая своим пенсне, что-то говорит, но я никак не могу расслышать — что именно. Может, спрашивает о бабочках, что с ними?
О, не беспокойтесь, доктор, они не пропали. Моя милая бабушка, ваша и наша заботница, укрыла их в пустом дровянике, в углу вашего двора, а позже заставила принять их в краеведческий музей.
Правда, вместо того чтобы порадоваться, тетка и толстоносый старикан, приезжавшие оттуда на телеге, долго ворчали, что краеведение — это значит ценности нашего края, а в коробках какие-то заморские бабочки, которых у нас не бывает, и им это не очень подходит. Но коробки все-таки забрали, и потом, зайдя в музей, я увидел самых красивых бабочек на тамошней стене.
Но может, доктор спрашивает о рояле? Его отвезли в дом культуры, какой, я не знаю, к сожалению, но ведь не должен же бесследно исчезнуть целый рояль.
Наверное, все еще стоит на сцене, конечно, сиротливый, не любимый кем-то лично и не сберегаемый чьей-то памятью и уходом. Как жаль, что вещи бессловесны и не могут прикрикнуть на людей, воззвать их к совести или хотя бы просто рассказать свою историю.
А может, доктор беспокоится о доме?
Заботами бабушки его окна заколотили работники домоуправления. Сперва все ждали, что Николай Евлампиевич поправится, и надо, чтобы дом не стоял беззащитным, пока нет хозяина. Потом стало известно, что Николая Евлампиевича больше нет, его похоронили на дальнем кладбище, потому что родственников у него не нашлось.
Старый дом не поверил этому. Он, пусть и слепой, с закрытыми глазами, старался держаться достойно, с гордостью.
Но бабушка не уставала повторять, что деревянные дома, даже самые лучшие, имеют обыкновение тосковать без людей, чувствовать себя сиротливо, и быстро разрушаются.
— Их надо топить, — говорила моя милая добрая бабушка, — полы подметать, в комнатах разговаривать. А еще лучше — смеяться и даже петь!
— Ну а музыка? — спрашивал я.
— Да, рояль — это совсем уж прекрасно и необычно, — отвечала бабушка.
Стены слегка вибрируют от звука и наполняются радостью. Даже любовью.
Она верила в любовь.
Но теряла силы и не могла больше топить в холода докторский дом.
Он оседал. Становился ниже. Деревянные подзоры, подпоясывавшие его, обломились без видимых причин, наверное, просто от ветхости. Обвисли наличники. Ступеньки перед входом покосились, а потом и проломились, хотя на них никто не ступал.
Странно, но власти не трогали этот дом. Еще не настало, наверное, время.
26
Я вырос, уехал учиться из нашего города в другой и однажды был очень порадован бабушкой. В своем коротком письмеце, написанном старческими дрожащими буквами, она сообщила, что неожиданно к ней пришел красивый военный, весь в орденах, и стал целовать ей руки и плакать. Он представился Евгением Николаевичем Россихиным, подтвердил, что был сначала в плену, а потом в нашем заточении, но теперь полностью оправдан и ему возвращены военное звание, да и награды, число которых сильно прибавилось, потому что он инженер и работал по секретной специальности, а не валил лес. И в лагере был совсем не под Котласом, а потом работал и вовсе в Москве. В Котласских же лагерях умер его полный и неизвестный ему тезка Евгений Николаевич, но по фамилии Россохин, какая-то и где-то произошла канцелярская путаница, вот и получил Николай Евлампиевич неверное извещение.
Бабушка писала мне, что рассказала Жене про бабочек, про рояль и про дом. Но он пожалел лишь о бабочках. Сказал, что взял бы с собой, но раз уж их выставили в музее, то пусть они там и останутся. Про рояль говорить было без толку, потому что Евгений Николаевич только-только стал свободен, с жильем вопрос еще лишь решался, но рояль бы туда все равно никак не вошел. А о доме и говорить нечего.
Сын Россихиных обошел могилки родителей и еще раз навестил бабушку. Наверное, чтобы сказать об этом.
Бабушкино письмо я положил в карман у сердца, и оно грело душу долгие-долгие времена.
Я радовался за доктора, был счастлив, что Женя жив, хотя ни разу не видел его.
Просто справедливость восторжествовала.
Хоть с большим и горьким опозданием, но она очень даже требовалась.
Пусть — только мне, если Николая Евлампиевича больше нет.
27
А потом пришли другие времена.
Докторский дом исчез с нашей улицы, и вместо него построили другой, каменный. Прошло не так
