абсолютно без понятия, что с ней будет дальше. Или с Синклером. Где-то он сейчас?.. Возможно, до сих пор проводит разведку местности. Или охотится. А может быть, попал в самый эпицентр бурана где-нибудь вдалеке от церкви и теперь потерянно блуждает по незнакомой местности.
Или уже вернулся и обнаружил, что болт на двери отброшен в сторону и комната пуста. В таком случае он сразу поймет, что спутницу кто-то схватил. Сердце Элеонор пронзила острая боль, такая, которую она испытала бы, если бы они вдруг поменялись местами… Если бы это Синклера у нее похитили и увезли в неизвестном направлении… С того дня, как его привезли живым с поля боя и она увидела имя любимого в списке поступивших в госпиталь, их начали связывать особые отношения, а какие — она не смогла бы объяснить ни одному человеку.
Разве может кто-нибудь такое понять?
Она отыскала его в одной из просторных палат для лихорадочных, за грязными кисейными шторами, свисающими с прогибающихся карнизов. Поскольку доктора, не говоря уже про санитаров, не хотели подвергать себя риску подхватить заразу, добиться внятного ответа, где именно разместили Синклера, было почти невозможно. Не обращая внимания на мольбы умирающих от жажды или исступленные стоны больных, которые метались в горячечном бреду, она шла по палате и вглядывалась в солдат… пока не заприметила светловолосую голову, возвышающуюся на соломенной подушке на полу.
— Синклер! — воскликнула она, подбегая к мужчине.
Он посмотрел на нее, но не произнес ни слова, а затем улыбнулся. Только улыбка вышла какая-то отсутствующая, как будто в действительности Синклер не верил, что она находится рядом. Улыбка человека, которому просто снится приятный сон и он это осознает.
— Синклер, это я, — сказала Элеонор, падая на колени возле тощего соломенного тюфяка и хватая его безвольную руку. — Я здесь. Это правда.
Улыбка дрогнула, словно ее прикосновение, вместо того чтобы сделать сон приятнее, подействовало раздражающе.
Она прижала ладонь лейтенанта к своей щеке.
— Я здесь, и ты жив. А все остальное не важно.
Синклер отдернул руку, недовольный тем, что в его грезы по-прежнему продолжают грубо вторгаться.
У Элеонор на глаза навернулись слезы. Она отыскала в палате кувшин с застойной водой (а другой воды в госпитале и не было) и, возвратившись, протерла ему лоб и щеки. На усах у лейтенанта виднелись пятна крови, и она их тоже протерла.
Лежащий возле нее на полу солдат, шотландец, если судить по изорванной униформе, потянул ее за подол юбки и попросил дать хоть глоток воды. Она склонилась над ним и смочила потрескавшиеся губы. Это был зрелый солдат в возрасте за тридцать, с выбитыми зубами и белой, как мел, кожей. Элеонор с уверенностью могла сказать, что долго вояка не протянет.
— Спасибо, мисс, — пробормотал он. — Я бы вам посоветовал держаться от этого типа подальше. — Он имел в виду Синклера. — Что-то с ним неладно.
Солдат отвернул в сторону мертвенно-бледное лицо и зашелся хриплым лающим кашлем.
Расстройство сознания, решила она и снова повернулась к Синклеру. Но за эти несколько секунд разум лейтенанта, кажется, немного прояснился — теперь он смотрел на нее вполне осмысленным взором.
— Бог мой! — сорвалось у него с уст. — Это действительно ты…
Из глаз у нее хлынули слезы, и она крепко его обняла. Сквозь тонкую ночную сорочку, которую ему выдали при поступлении, и кожу прощупывались все косточки, поэтому Элеонор сразу начала прикидывать, как скоро ей удастся принести ему горячей каши с кухни. И найти подобающее спальное место.
Синклер ослабел так сильно, что за раз мог произносить не больше нескольких слов, поэтому окончания фраз Элеонор старалась договаривать за него сама. Не хотелось, чтобы он еще сильнее изнурял себя разговорами. В голове постоянно сидела мысль, что пора возвращаться к работе, но Синклер, кажется, обретал силы лишь от одного ее присутствия, и Элеонор боялась оставить его одного пусть на несколько часов. Когда, не в силах больше задерживаться, Элеонор пообещала вернуться при первой же возможности и пошла к выходу, лейтенант провожал ее горестным взглядом, пока она не скрылась за кисейными шторами, колыхающимися, как похоронный саван.
Даже сейчас она помнила его тогдашнее выражение лица, видела его так же отчетливо, как саму себя в отражении сверкающего зеркала в уборной, на котором не было ни единого пятнышка. Она повернула ручки крана, как научила врач, сняла с себя последнюю одежду и положила на крышку плетеной корзины, после чего робко шагнула под брызги горячей воды. Вода текла из круглого приспособления и, кажется, немного пульсировала, ниспадая отвесным дождем. Кусок мыла — ну надо же, зеленый! — лежал в неглубокой полочке на покрытой кафелем стене. Как и отдающая цитрусом зубная паста, мыло тоже имело свой запах и пахло хвоей. Неужели все в этом удивительном новом мире обладает непривычным вкусом и ароматом? Приятные горячие струи из душа сначала окатили Элеонор руки, а затем и плечи. Не уверенная, что волшебный каскад может течь долго, она сразу подставила под него и лицо. Все здесь было настолько странным, настолько неожиданным, что Элеонор ощущала себя так же непривычно, как в тот день, когда впервые высадилась на крымской земле.
Водяные брызги барабанили по векам тысячами крошечных дождинок и струйками стекали по шее и груди. Элеонор осторожно шагнула вперед, подставив под теплый поток макушку, и ее длинные каштановые волосы заструились по щекам. Это было одним из самых приятных ощущений, какие ей доводилось испытывать в жизни. Какое-то время она стояла неподвижно по щиколотку в воде, опершись ладонями о белый кафель, и думала, что так, наверное, ощущают себя листочки чая, когда их настаивают в заварном чайнике. Впервые за столетия она ощутила тепло всей кожей, всем телом. Но что, если она будет продолжать стоять так и дальше, и вода не прекратит течь? Сможет ли в конце концов тепло проникнуть до самого сердца и унять неизбывную боль, которая сопровождает ее целую вечность?
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Когда Синклер подъезжал к церкви, на ней вовсю звенел колокол — из-за ветра, который раскачивал язык. Это помогло упряжке отыскать верное направление в буране. В окружении своры лающих собак он вошел в зал, пошатываясь под тяжестью взваленного на плечи тюленя, а спустя мгновение увидел, что дверь в комнатку пастора распахнута. Свалив тюленя на алтарь, он шагнул к двери комнаты и заглянул внутрь.
Огонь в печи потух, а Элеонор исчезла.
Некоторое время он просто стоял в дверном проеме, облокотившись о косяк, и пытался отдышаться.
Возможно, хотя и маловероятно, что она нашла способ открыть засов и сбежать. Но куда? Да и зачем?
— Элеонор!
Он звал ее снова и снова, но ответом было лишь дружное тявканье лаек, которые разбрелись по всему залу. Синклер ураганом взлетел по ступенькам на колокольню и стал всматриваться в снежную завируху, но метель была такой сильной, что он едва видел склады и ангары у подножия склона. Даже если бы он и отважился отправиться на поиски спутницы, в такую чудовищную пургу у него не было ни единого шанса сориентироваться на местности и придерживаться какого-то строгого курса. Если Элеонор сбежала, он не найдет не только ее, но и обратной дороги к церкви.
Ничего не оставалось делать, кроме как ждать. Ждать, пока стихнет буран. Хоть и неприятно было это признавать, но Элеонор действительно могла совершить что-то опрометчивое и непоправимое, могла бросить борьбу и предпочесть мучительной жизни смерть. Синклер видел ее отчаяние, которое в общем-то и сам испытывал, но сердце отказывалось верить в то, что она могла пойти на самоубийство. Он быстро
