кричал, подумал повернуть домой — и не повернул. Поплыл к Угольной.
Лодка с друзьями так и не показывалась.
Еще ему вспомнилось, как тонул в шесть лет. Нырнул на мели, а вынырнул — и ногами дна не достал, хватанул ртом воздух — и снова утащило его под воду. И теперь Василек явственно видел, как его тащило течением по дну возле крутого берега; вспомнил, какого цвета была вода, какие камушки попадались… Не забыл Василек и мутно-зеленую траву, за которую цеплялся… Тогда ему не было страшно, только жалел маму Милу и удальцов. Вода, поиграв Васильком, как слепым котенком, выкинула его на косу.
До сих пор мальчуган не сказал матери, что тонул, не хочет расстраивать ее. И теперь, если выплывет на Угольную, мать не узнает.
Постепенно руки отказывались слушаться и ноги деревенели. Мальчуган лег на спину, в самый теплый слой воды; закрыв глаза, отдыхал, едва пошевеливая конечностями. Временами Васильку чудилось, будто не лежал он на воде, а парил в небе ястребом и обнаженным телом ощущал теплые целительные волны воздуха, упругие под маховыми крыльями. Он сам — безголосая птица, и все вокруг безмолвно… Вот захотел он поближе к солнцу и набирает высоту, с каждым взмахом крыльев все сильнее чувствуя на себе солнечный зной…
И верно, Васильку стало отчего-то теплей. Он ослабил движение рук, медленно погружаясь в густую темную зелень воды. Ему покойно и безмятежно. Он с любопытством следил за своим внутренним состоянием, думая о том, что в сладком забытьи начинает превращаться из человека в птицу. Захлебнулся, замахал руками, выгребаясь наверх.
Теперь и на спине Василек едва держался; и голова стала непомерно тяжелой, как налитая свинцом. Он уходил столбиком на дно, не чувствуя измученным телом разницы между поверхностной и донной водой…
А берег Угольной с высоким вязом как будто удалялся от мальчугана. Осилит Василек метр — и вяз на столько же отступит…
Летал ли в отчаянии над пловцом ангел-хранитель его? Кто знает. Только, откуда ни возьмись, очутился возле парнишки крохотный мышонок. Мышонок кое-как перебирал лапками и кружился на одном месте. Василек обрадовался, воспрянул духом, даже в руках прибавилось сил — наверно, потому, что захотел спасти случайного попутчика.
Мышонок, как бы поняв доброе намерение мальчугана, по плечу и волосам вскарабкался на макушку головы.
— Какой ты хитрец! — сказал Василек. — Ладно уж, отдыхай.
Не много сил придал мышонок. Мальчуган тонул, все труднее выбираясь на поверхность воды. Когда исчезал, мышонок, кружась, ждал появления своего спасителя. Увидев темную голову, снова взбирался на макушку. Теперь Василек больше плыл под водой, по осклизлой траве. Вынырнув за новой порцией воздуха, поджидал или возвращался к мышонку. Потом не смог и под водой плыть. Ему хотелось лежать на траве, и он лежал, не то засыпая, не то теряя сознание. Когда иссякал в легких кислород, прояснялся разум. И Василек выныривал, сажал на свою голову цепкого мышонка, продолжая плыть к Угольной.
Василек утратил способность думать: в голове шум и тупая боль. Он стал чаще захлебываться и, всплывая на поверхность, с надрывом кашлял. Так и плыл поплавком, то исчезая в воде, то вновь появляясь и возвращаясь за мышонком. Раз вынырнул, мышонка поблизости нет. Утонул или все-таки проглотила рыбина?.. А мышонок вскарабкался на тростинку и сидел в паху длинного жесткого листа, весь дрожал. Никак не хотел даваться Васильку, кусаясь, слабенько пищал: «Я так измучился, что жить не хочу. Пусть лучше съест меня сом или ястреб».
— Дурачок… — шептал мальчуган, сажая на свою макушку зверька. — И откуда ты навязался на мою голову…
Ноги уперлись во что-то твердое. Он шагнул — опять твердое… С каждым шагом вода все ниже спускалась с Василька — сначала до плеч, потом до груди, до пояса… Он шел чужими ногами, путаясь в сникшей траве, запинаясь о кочки. Падал, вставал, ловил мышонка и шел к зеленому берегу. Выбрался на ландыши и свалился как мертвый. «Если бы я перешел на тот свет, я бы тогда не смог видеть муравьев и траву, — думал Василек. — А вот и земляника…»
Он дотянулся до кисточки с тремя переспевшими, жаркими ягодами, сорвал, принюхался, как бы что-то вспоминая.
Мышонок сидел возле мальчишки, мокрый, едва живой; черные бусинки глаз неподвижны. И никуда не хотел убегать.
Шумели дубы и липы, солнце щедро согревало пловцов. От села появилась лодка — это спешили приятели Василька с дедом Пискуном.
Вот с тех пор уже никто не решается обижать и дразнить Василька, его товарищей: он скорее погибнет, чем даст в обиду себя и друзей.
Мишуткин хлеб
Солнечным утром по деревне наперегонки мчались Милешкины.
— Куда вы?.. — встретилась им соседка Степановна в чистом белом платке — шла из больницы — и погналась за Милешкиными.
Пробежала метров сто, схватившись за сердце, остановилась и погрозила пальцем вслед удальцам:
— У, баламуты! Хворую завихрили. Мне ли не знать вас, а туда же — бегу…
Резерв председателя колхоза летел на скотный двор за конем, чтобы отвезти хлеб из пекарни на помидорное поле.
Конюх Петруха Дымов повязал голову марлей — от комаров, — сатиновые шаровары заправил в олочи, сшитые из голенищ кирзовых сапог. В такой необычной одежде конюх выглядел ловким и подбористым. Он стоял на телеге и сбрасывал вилами свежее разнотравье: тут и привязчивый дикий горошек с синим бисером цветков, осока и вейник, пылящий пыльцой, сникшие рюмочки вьюнков… Две лошади пегой масти и два маленьких с короткими волнистыми хвостами жеребенка громко хрумкали траву, поглядывая на Милешкиных воронеными яблоками глаз.
— Это кто, паря, примчался? — удивленно спросил Петруха, не оставляя дело. — А, старый рыбак Васька, Фомка и Мишутка здесь!
Конюх всегда встречал Милешкиных радушно. Как встретит, сразу затевает разговор о рыбалке. Несут ребята на тальниковой рогульке улов — возьмет и подержит, расспросит, где удили да на какую наживку хорошо клевало, потом выдернет из фуражки крючок и подарит удальцам. Каждого мальчугана дед Петруха окрестил по-своему. Петрушу — Фомкой: мальчишку чуть было не задавил трактор, значит, он как бы заново народился, поэтому имя ему положено другое. А Василька конюх уважительно называл старым рыбаком или, когда особенно нравился ему Василек, рыбачком. Кроме дома Милешкиных, в деревне был еще один дом, в котором дневали и ночевали ребятишки — дом конюха Петрухи. Сам Петруха увлекался удочками, его бабка, толстая Любава, внук Витька, ровесник Василька, и семнадцатилетняя внучка Дина тоже слыли страстными рыболовами. В дождливую погоду в огороде делать бывало нечего и кони привольно паслись на лугу — все Дымовы отправлялись на речку с лесом удочек.
В детстве и девичестве Людмила часто хаживала с Дымовыми на речку и озера, теперь Василек и Петруша бегали за ними. Милешкины так и тянулись к семейству Дымовых, особенно к деду Петрухе. Может быть, оттого, что Петруха был какой-то не такой — особенный среди мужчин деревни, старых и молодых. Конюх выделялся приветливым отношением к детям и простотой в образе жизни. Были у Петрухи еще два брата: Илья, сколько помнит Людмила, в бригадирах полеводов ходит, другой — Павел, мастеровитый кузнец и механик, трактора и комбайны дошлый ремонтировать. Оба брата имели по мотоциклу с коляской, оба грузовые машины водили. Петруха вечно с лошадьми.
Когда-то, помнит Людмила, лошадей колхоз держал целый табун. С каждым годом все больше стали привозить машин — табун хирел, теперь осталось всего-то две кобылки, два мерина и один племенной жеребец вороной масти, злой как черт и неукротимый. Жеребца запрягает в легкую кошевку деревенское
