Видеть впервые поваленные деревья толщиной в обхват жутковато. Наворочены осины как попало, нависли друг на дружке, полопались при падении вдоль стволов, торчат высокие пни, обточенные конусом. Осины до самых макушек обструганы, как стамесками, порезаны на поленья. Около лесоповала в нескольких местах срыт крутояр. Он вытоптан, залоснен, на берегу валяются поленья, сучки. Так и кажется Нине, что на релке поработали не кроткие зверьки, а побывали рабочие леспромхоза с тягачами и автопилами.
— Эвон и хозяин стоит, — Валдай показывал веслом в пырейник.
Там на задних лапах стоял черный зверь, немного поменьше белогрудого медведя, и держал в обнимку полено. Увидев оморочку с людьми, бобер угрожающе зафыркал — крик его что-то среднее между рычанием и верещанием — да как швырнет с крутизны свое полено! Потом исчез в траве, и Нина услышала из-за бугорка хлюпанье: вероятно, зверь уплывал заливом.
— На тебя, Нина, рассердился Бобка, — сказал Валдай. — Не уважает он посторонних людей в заказнике. Ну ничего, я ему скажу, что ты наша гостья.
Через старицу — плотина, на плотине высокий ворох хвороста — хатка бобров. Валдай осторожно подъехал к плотине, велел Нине хорошенько слушать и сам затаил дыхание, потом сказал:
— Марфа пока не принесла маленьких, но скоро будут. Успели бы у них открыться глаза до наводнения…
Егерь перегнал оморочку на песчаный берег Лавечи, откуда виделся осиновый мыс, плотина и хатка. Когда подплыли на лодке Гоша и художник, Валдай сказал им приглушенным голосом:
— Тут и заночуем. Шуметь не надо, и бобры придут к нам.
Палатку унесли за тальники, на взгорок, где продувало. Художник разжег костер в ложбинке, чтобы огонь не виделся с реки. Нина взялась проветривать спальники. Гоша нарыл красных и черных червей под черемухой и принялся рыбачить закидушкой. Валдай поторапливал гостей засветло поставить палатку, нарубить дров, сварить ужин, чтобы не шуметь на вечерней заре. На заре начнут плавать бобры. Гоша поймал две крупных плети — черных, с глазками-бусинками, рекочущих пильчатыми плавниками; попался сомик, три белых с черными крапинками карася. Клевало беспрестанно: рыбы в Лавече уйма, а рыбаков не бывает. Гоша не прочь и ночью тягать закидушкой рыбу, но Валдай сказал, что и этого улова хватит на уху, надо сматывать снасть, иначе бобров не увидишь.
После ужина Валдай выбрал место в тальниках и позвал гостей ждать бобров. Закатилось солнце, и похолодало, заныли рыжие горбатые комары. Художник окрестил их сохатыми. В яблоньке-дичке засновала, расчечекалась чечетка, где-то на мари закудахтала болотная курочка; всплескивала рыба; коршун с рваными крыльями сел на сухой ясень, почистил клюв и полетел к вершинам сопок. За кривуном тяжело бухнулся в воду крупный зверь. И совсем близко, кажется, сразу за поворотом, кто-то ударил по воде гулко и хлестко, словно бросил с высоты пустой бочонок» И еще несколько раз ударил… Гости уставились на Валдая.
Бобка сердится, — сказал Валдай. — Вон как лупит по воде чешуйчатым хвостом!
Затем наступила тишина. Нина прижалась к Гоше, безотрывно смотрела на речку; на всплесках рыб играли отблески зари. Текла Лавеча неспешно, беззвучно. Валдай, посматривая на гостей, чему-то улыбался. Он первым увидел на воде белые усы и тонкую полоску темной спины бобра.
— Во-он Бобка… — прошептал Валдай.
Бобер услышал шепот, хлестнул коротким хвостом и был таков.
— Что это Боб психует? — заметила Нина. — Мы сидим тихо, плавать ему не мешаем…
— Купец нелюдимый, — обозвал бобра художник.
— Бобка говорит: «Уходите подальше от моей хаты, не мешайте Марфе рожать маленьких», — сказал Валдай.
Долго не было слышно бобра. Гости между собой поговаривали: наверное, забрался в хатку да полеживает на сухих водорослях, балагурит с бобрихой Марфой, про людей забыл, а тут жди его, корми комаров. Только так переговорили гости — Боб как ахнет пустым бочонком в тени крутояра, как фыркнет!..
Взошла раскаленная луна, и такая светлынь сделалась в тайге, что хоть ищи крючок, оброненный в траву, каждая осинка изнутри светится, фосфором мерцают крылья пролетевших уток; давно ночь, а певчие птицы не могут успокоиться, волнует их яркая луна. Бобр больше не исчезал. Он плавал то с одной стороны плотины, то с другой, неуклюже забирался на нее; сидя на задних лапах, по-стариковски сгорбясь, ловко выжимал на себе шерсть. Выжмет и опять бултыхнется в воду. Стал Боб похныкивать, что-то лепетать да поскуливать, и так жалобно получалось у него! Детский капризный лепет никак не шел большому неуклюжему зверю с медвежьими когтями.
— Это он свою Марфу вызывает из хаты, — сказал гостям Валдай.
— И то верно! Чего она засиделась дома! — заметил художник. — Семеро по лавкам, что ли, у нее или хлебы выпекает. Может, стирку затеяла?.. Пусть погуляет с Бобом, пока еще маленьких нет.
Марфа появилась на середине речки неслышно, поводила белесым носом, что-то пробормотала недовольно и сгинула. А бобр начал кувыркаться, звонко, гулко наяривать широким, коротким хвостом по воде, радостно лепетать и посвистывать. Когда снова выплыла Марфа, Боб с жалобным похныкиванием приблизился к ней — от зверьков разбегались золотистые волны.
Нина прислонилась к плечу Гоши и задремала. Снились ей канадские водопады, крутоносые каноэ, стремительно бегущие с обнаженными индейцами, снились тихие лесные речушки с хатками бобров…
— О, совсем уморилась наша Нина! — посочувствовал Валдай. — Весной день-то как год.
Нина открыла глаза, улыбнулась и снова было хотела поудобнее устроиться подремать на плече мужа. Гоша взял ее, как маленькую, за руку и увел в палатку, помог залезть в тулун — мешок из козлиных шкур, в котором всегда сухо и тепло, — а сам подсел к костру, к Валдаю и художнику.
От росы отяжелели травы и листья, и звезды, словно умытые росой, засветились ярко. В осиновой релке укал дикий голубь, над разгоревшимся костром летал козодой; он садился на тальники и чернел головешкой, поцокивал. Далеко за грядкой тайги, точно гигантским пожаром, освещался край густо-синего неба.
— Город… — задумчиво произнес Владимир; все посмотрели на освещенный склон неба. — Большой город пылает электричеством, а не так уж далеко от него пасутся изюбри, медведи бродят… вот и бобры любовно шушукаются… Город растет, а тут в полной безопасности гуляет дикое зверье. — Долго ли так-то будет, скажи, Валдай? — спросил Владимир.
Егерь собрал обгоревшие палки на самый жар углей. Когда вспыхнул огонь, ответил:
— Людей все больше становится, должны они быть мудрее, душой мягче, тогда лес и жители его продолжат счет своему веку… Зачем говорить? От пустых слов даже пух с тополя не слетает… Ступайте-ка отдыхать, ребята, а я еще посижу, трубку выкурю, бобров послушаю.
Гоша и Владимир легли спать, а Валдай еще долго сидел у слабого костерка, худой и долговечный, сторож звездного неба, тайги и спящих молодых людей.
2
Вторые сутки как взялся хлестать обложной дождь. Валдай засобирался к бобрам, посмотреть, что они делают с детенышами: сами спасают их или посиживают в хатке да ждут помощи от егеря?
Звал Валдай с собой Владимира, но Гоша с Ниной стояли на своем: «Мы тоже поедем!» Еще чего не хватало! Где-то в тайге на краю гибели бобрята, за них переживает старый егерь, а молодые будут отсиживаться в тепле! Летом дождь не вредный. От сырости и дождя можно укрыться плащами, брезентом, в палатке, а вот от своей совести никуда не денешься. Валдай сдался.
Егерь дал Нине меховую куртку, на ноги чулки из енотовой шкуры, резиновые сапоги с войлочными стельками, сам укутал ее в непромокаемый дождевик и Гоше велел надеть под плащ меховую безрукавку.
Вокруг было непроглядно серо. Нина сидела в лодке нахохленным воробышком, из-под капюшона поблескивали глаза — рада поездке; около нее притулился Алкан. Нина прикрыла его полой дождевика.
