и начинает аккуратно снимать обертку. Я недоуменно смотрю на него и невольно любуюсь игрой мышц на его плечах и груди. На левой руке, под локтем, у него белеет шрам. Представляя себе, при каких обстоятельствах он его получил, холодею и на миг закрываю глаза.
Господи! — начинаю молиться про себя. Скорее бы его страшные полицейские будни остались в прошлом. Надо окружить его теплом и лаской, чтобы грохот пальбы и воспоминания об изуродованных трупах мало-помалу отодвинулись в дальние уголки его памяти. В эту минуту мне кажется, что ради его спокойствия я готова на все.
Кеннет снимает очередной слой бумаги, и я вижу изображение женского плеча на холсте. Картина! Изумленно приоткрываю рот, не зная, о чем спрашивать.
— Помнишь, я пообещал тебе, что покажу их? — Кеннет убирает остатки бумаги, и я понимаю, что картины две.
— Откуда это?
— Это работы отца, — напоминает Кеннет.
— Ах да… — Я воскрешаю в памяти наш разговор о портретах юной Эмили.
— Вообще-то их пять, но я привез самые удачные. — Он берет первую картину и поднимает ее, чтобы я лучше видела.
На холсте изображено лишь плечо и половина шеи. Родинка размером с лососевую икринку темнеет прямо посередине.
— Это… мама?
— У нее есть такая родинка? — с улыбкой спрашивает Кеннет, и тут меня почему-то охватывает желание прикрыться.
Беру две подушки, кладу их на себя, прочищаю горло и хрипловато говорю:
— Да, есть. — Глупо, но я снова ревную Кеннета к собственной матери. Точнее, к той девочке, которой она была много лет назад. Хрупкой и тоненькой, способной влюбить в себя до того, что, если ее больше нет рядом, отпадает желание жить.
Кеннет, ничего не замечая, во весь рот улыбается и говорит:
— В жизни все не просто так. Все не просто…
Что он имеет в виду? — задумываюсь я, впервые в жизни возгораясь ненавистью к почти такой же, как у мамы, родинке на своем плече. Лучше бы ее не было… Лучше бы я совсем не походила на мать.
Кеннет бережно ставит картину к стене и поднимает вторую. На ней изображено только лицо юной Эмили, обрамленное более густыми, чем теперь, распущенными волосами. Ее взгляд полон любви, точеный подбородок гордо приподнят, на капризно-чувственных губах лишь намек на задорную улыбку, на щеке темнеет еще одна родинка.
Представляю, как она, моя мать, сидела перед возлюбленным, которого давно нет в живых, как он собственной рукой наносил на холст эти мазки, и делается не по себе. Я вдруг ясно ощущаю, что картины дышат энергией их двоих, и чувствую в этом странном дыхании жар горячей любви, отсвет несбыточной мечты и туманные блики смятения.
Кеннет смотрит на меня, чего-то ожидая. Его взгляд торжественно-вопрошающий, глаза очень темные и блестят.
— Что ты обо всем этом думаешь? — наконец спрашивает он.
Пожимаю плечами, стараясь не показывать своих смешанных чувств.
— Наверняка он был очень талантлив.
— Талантлив? — с нотками разочарования переспрашивает Кеннет.
— Ты не согласен?
Он ставит картину рядом с первой так, чтобы обе были видны нам с дивана, вновь ложится рядом со мной и кладет руку мне на живот.
— Да нет, конечно согласен. Но, видишь ли… Я ждал от тебя иной реакции, — задумчиво произносит он. — «Талантлив» могут сказать другие, посторонние люди, причем не особенно чуткие. Ты же… Как бы это объяснить?
Я прекрасно понимаю, о чем он толкует, но молчу, борясь с дурацкой ревностью. Руки чешутся от желания погладить его по плечам, груди и животу в квадратиках, но я сдерживаю себя и притворяюсь почти равнодушной.
— Понимаешь, когда я сам впервые увидел эти картины, на меня буквально пахнуло страстью Джейкоба. В первые мгновения мне показалось, что изображения живые, что в глазах Эмили, помимо ее собственной любви, как в зеркале отражается и небывало мощное его чувство. Я почему-то не сомневался, что и ты…
Резко поворачиваюсь к нему лицом и приподнимаюсь на локте.
— Да-да-да, черт возьми! — восклицаю я с неуместной горячностью. — Я тоже все это почувствовала. Но почему-то решила утаить это от тебя, прикинуться безразличной.
Кеннет смотрит на меня удивленно и с новым восхищением.
— Уж не заревновала ли ты? — шепотом спрашивает он.
Проклятье! От него ничего не скроешь. Как ему удается читать по моим глазам все, что творится в душе? Наигранно смеюсь.
— Нет, что ты несешь? При чем тут ревность? К кому мне тебя ревновать? К пенсионерке-маме?
— К ее портретам, — со всей серьезностью отвечает Кеннет.
Ухмыляюсь.
— По-твоему, я того? — Легонько стучу себя по голове кулаком. — Если бы захотела поревновать, ревновала бы к Анабелл, к ее защитнице-подруге — к кому угодно, только не к куску холста с засохшими красками.
— Это не просто засохшие краски, — негромко, но твердо говорит Кеннет. — Ты же сама призналась, что тоже это почувствовала…
Мне делается до ужаса стыдно. Сажусь, прижимаю к покрасневшим щекам ладони и опускаю голову на подушки, что лежат на животе и бедрах.
— Да, почувствовала. Она правда как живая. И да, да, черт возьми! Я ревную… сама не пойму почему. Безумно глупо.
Кеннет тоже садится, спиной к стене, наклоняется, берет меня за плечи и без малейшего усилия придвигает к себе. Прижимаюсь к его груди и чувствую облегчение.
— Я прекрасно тебя понимаю, — ласково шепчет он, гладя меня по голове. — И окажись на твоем месте, я не то чтобы заревновал, а, наверное, еще и устроил бы сцену.
Смеюсь. Гадостные чувства тают в моей груди. Какое же это счастье, если тебя понимают, причем тогда, когда сложно понять себя даже самой.
— Послушай, что я скажу, и, пожалуйста, поверь мне. — Кеннет берет меня за подбородок и поворачивает к себе лицом. — Я влюблен в единственную на свете родинку. Точнее, в две. — Он прикасается к пятнышку над моей губой, целует его, потом наклоняет голову и чмокает вторую отметку, на плече. Каждый его жест столь полон искренней любви, что во мне почти не остается сомнений. — Они уникальные, неповторимые, — шепчет он. — И, между прочим, совсем не похожи на родинки твоей матери. Та, что у нее на плече, больше твоей и не совсем правильной формы. Та, что на лице, — выше и с другой стороны. Ты — творение более аккуратное, более загадочное.
Усмехаюсь, хоть желания спорить во мне почти не остается.
— Скажешь тоже! Ты просто незнаком с моей мамой. Она — королева, даже теперь, когда, естественно, постарела и пополнела.
Кеннет поднимает указательный палец.
— Моя королева — ты. Это закон. Предлагаю больше не возвращаться к этой теме. Потому что вся твоя ревность совершенно напрасна.
Доверчиво кладу голову на его боксерское плечо.
— Я больше не ревную.
— Правда?
— Да.
Он целует меня в голову.
