самоуверенностью, а почти шепотом:
— Послушайте, дайте мне двести, и я соглашусь.
— Нет, — не отступал Фрэнк. — Берите сто пятьдесят или катитесь к чертям.
Джеймс не ответил, но, увидев, что он согласен, Фрэнк вытащил чек из кармана, заполнил и протянул ему.
— Я дам вам пятьдесят сейчас, а остальное — после допроса.
Джеймс молча кивнул. Он бросил взгляд на дверь, потом — на Фрэнка, который тут же сказал:
— Вам незачем здесь оставаться. Если потребуетесь для чего-нибудь, я дам вам знать.
— Что ж, до скорого.
Джеймс Буш вышел с видом побитой собаки. Через минуту в комнате появилась служанка.
— Мистер Буш ушел? — спросил Фрэнк.
— Да. И скатертью дорога этому негодяю.
Фрэнк задумчиво посмотрел на нее:
— Ах, Фанни, не будь на свете мерзавцев, жизнь стала бы слишком сложной для честных людей.
15
Миновало шесть месяцев, и благословенный летний воздух вновь ворвался в столовую мисс Ли на Олд-Куин-стрит. Она обедала с миссис Кастиллион, удивительно помолодевшей за зиму на Востоке, поскольку Пол, обычно стремившийся сочетать самосовершенствование с удовольствием, предложил отметить их воссоединение путешествием в Индию, где они могли провести второй, более приятный, медовый месяц. А он в то же время получил возможность изучить различные вопросы, имевшие для него как для политика большую ценность. Миссис Кастиллион в летнем платье сохранила былое изящество дрезденской фарфоровой статуэтки, а ее прежняя живость обрела еще большее очарование благодаря тому, что она стала нежнее. Она закрепила перемену к лучшему, вернув естественный цвет своим волосам.
— Вам нравится, Мэри? — спросила она. — Пол говорит, это сделало меня на десять лет моложе. И еще перестала штукатуриться.
— Совсем? — с улыбкой поинтересовалась мисс Ли.
— Конечно, я иногда пудрюсь, но это не считается. И, знаете, я теперь никогда не пользуюсь пуховкой, только кусочком кожи. Вы и представить не можете, как прекрасно мы провели время в Индии, а Пол — просто душка. Он был ужасно добр ко мне. Я предана ему целиком и полностью, и я думаю, мы получим титул баронета по случаю официального дня рождения монарха.
— Награда за добродетель.
Миссис Кастиллион покраснела и засмеялась:
— Знаете, я боялась, что стану кошмарнейшей занудой, но оказывается, так приятно быть доброй и чувствовать, что тебе не в чем себя упрекнуть… А сейчас расскажите мне обо всех. Где вы провели зиму?
— Я, как обычно, ездила в Италию, а мой кузен Элджернон с дочерью приехали ко мне на месяц в гости на Рождество.
— Она очень подавлена смертью супруга?
В голосе миссис Кастиллион слышалось искреннее сочувствие, и мисс Ли вновь отметила, насколько та переменилась.
— Она довольно спокойно все пережила, и я думаю, она даже в какой-то степени счастлива. Она говорит мне, что постоянно ощущает присутствие Герберта. — Мисс Ли сделала паузу. — Белла собрала стихи мужа и хочет опубликовать их, она написала очень трогательное предисловие к книге о его жизни и смерти. Но трагедия вот в чем: я никогда не встречала человека, столь вдохновленного поэзией, и все же он не создал ни одной строки, которая не была бы посредственна. Если бы Герберт живописал лишь свои собственные чувства, свои скромные надежды и разочарования, возможно, он и смог бы сотворить что-то хорошее. А он создавал лишь бледные копии стихов Суинберна, Теннисона и Шелли. Не могу понять, почему Герберт Филд, такой простой и честный, не написал ни единой строфы, которая не звучала бы высокопарно и натянуто. Думаю, в душе он чувствовал, что не обладает литературным талантом, никак не связанным с высокими идеалами, искренностью или добродетелью, ибо он не сожалел, что умирает. Он жил лишь для того, чтобы быть великим поэтом, и еще до конца осознал, что никогда им не станет.
Мисс Ли уже видела перед собой хорошенькую маленькую книжечку, которую Белла выпустит за свои деньги, с красивым шрифтом и широкими полями, в изящном переплете. Она не сомневалась в презрительном пренебрежении рецензентов и в том, что Белла в конце концов заберет у издателя весь тираж и раздарит друзьям, а те тепло ее поблагодарят, но так и не удосужатся прочесть и десяти строк.
— А что произошло с Реджи Бассеттом? — вдруг спросила Грейс.
Мисс Ли окинула быстрым взглядом миссис Кастиллион, но спокойствие в ее глазах подтверждало, что вопрос был задан с равнодушием, вероятно для того, чтобы показать: она окончательно преодолела свою влюбленность.
— Вы слышали, что он женился?
— Читала в «Морнинг пост».
— Его мать очень оскорбилась и три месяца отказывалась с ним разговаривать. Но в конце концов мне удалось сообщить ей, что ожидается появление наследника, и она решила проглотить свою гордость и помириться с невесткой — очень милой и разумной женщиной.
— И красивой? — спросила Грейс.
— Вовсе нет, но в высшей степени талантливой. Она уже превратила Реджи во вполне приличного представителя общества. Миссис Бассетт сейчас отправилась в Борнмут, где молодые сняли дом, она хочет быть рядом, когда родится малыш.
— Весьма обнадеживает мысль, что древний род Барлоу-Бассеттов не прервется, — с иронией пробормотала Грейс. — Я поняла, что ваш юный друг остепенился, поскольку в один прекрасный день он до пенни вернул все, что я ему… одолжила.
— И как вы поступили с этими деньгами? — спросила мисс Ли.
Грейс, вспыхнув, улыбнулась:
— Я получила их как раз накануне годовщины свадьбы и потратила все на великолепную жемчужную булавку для Пола. Он пришел в полный восторг.
Миссис Кастиллион встала, и, когда она удалилась, мисс Ли вытащила письмо, которое пришло еще до обеда, но так и не было вскрыто из-за приезда гостьи. Письмо было от Бэзила, который провел всю зиму в Севилье по рекомендации мисс Ли. Она с любопытством распечатала его, ведь он написал ей впервые, с тех пор как уехал из Англии после допроса.
Моя дорогая мисс Ли!
Не посчитайте меня неблагодарным за то, что не сообщал Вам новостей о себе, но сначала я чувствовал, что не могу писать знакомым в Англии. Когда бы я ни думал о них, все возвращалось, и лишь ценой отчаянных усилий я смог все забыть. Некоторое время мне казалось, что я никогда больше не смогу повернуться лицом к миру, и я мучился угрызениями совести. Я поклялся посвятить всю свою жизнь глубочайшему раскаянию и воображал, что никогда больше не обрету душевного покоя или смогу ошутить что-то, приближенное к счастью. Но наконец, к собственному стыду, я обнаружил, что снова радуюсь жизни, смеюсь и пребываю в хорошем настроении. И я горько бранил себя за то, что всего через пару недель после смерти бедной девочки меня могут развлекать самые обычные явления. И потом не знаю, что на меня нашло, но я не мог избавиться от мысли, что дверь моей тюремной камеры отворилась. Хотя я называл себя грубым и черствым, в глубине души я думал, что сама судьба дала мне еще один шанс. Грифельную доску вытерли начисто, и я мог начать с нуля. Я говорил себе, что хочу умереть, но это было лицемерие чистой воды: я хотел жить и держаться за жизнь обеими руками и наслаждаться ею. У меня такое желание быть счастливым, такая жажда жить полной жизнью. Я совершил страшную ошибку и
