колючей проволоки.
Заснеженные поля Канзаса никогда не были залиты кровью солдат, сражавшихся, чтобы защитить ее от чужеземных захватчиков. В его полуденном воздухе никогда не раздавались крики ребенка, пытаемого охранниками концентрационного лагеря.
Но война и боль здесь были.
Хоть это был и Канзас.
«Мама! Я не могу дышать! Посиди со мной, мама. Я ненавижу этот сон. Он такой страшный».
«Тише», - отзывается моя мать. «Мама здесь, золотце».
Я чувствую, будто я тону в белом клее. На моем лице что-то липкое. Я задыхаюсь и кашляю, пытаясь вздохнуть.
«Пожалуйста, мама, держи меня за руку, не давай мне заснуть, чтобы не видеть этот сон».
У меня было во всех отношениях замечательное детство. До восьми лет я оставалась единственным ребенком своих родителей, окружавших меня любовью и вниманием. И хотя с рождением младшей сестры это внимание несколько уменьшилось, я не переставала ощущать заботу и любовь моей семьи. Родители трудились, не покладая рук, стараясь обеспечить нас. Во время Великой депрессии мы часто переезжали с места на место, чтобы отец мог найти себе работу. Одинокие вечера у колыбели со спящим младенцем были для моей матери обычным делом.
Мои дедушка с бабушкой умерли рано, при трагических обстоятельствах, но в семье никто и никогда не позволял себе открыто выражать свое горе в связи с их гибелью. Обнаружение сильных чувств полагалось неуместным, особенно если чувства можно было счесть проявлением слабости или несогласия. Улыбка – пусть даже вымученная, - и все шло как прежде.
Судя по всему, моя мать старалась сделать так, чтобы у меня обо всем были только «хорошие воспоминания». Гнев был под строжайшим запретом. Я даже не могу припомнить, чтобы мои родители когда-либо спорили друг с другом. «Мир любой ценой» - таково было неописанное правило. Обстановка защищенности, создаваемая из самых лучших побуждений, позволяла мне оставаться наивной и не подозревать о жестокой реальности. С насилием я сталкивалась лишь по утрам в субботу, наблюдая на экране потасовки Роя Рождерса в баре.
И мои родители, и мое окружение внушали мне, что судить обо мне будут по тому, как я выгляжу и как себя веду. «Что подумают обо мне другие?» - девиз штата Канзас мог бы звучать именно так. Мне ни в коем случае не следовало делать что-либо неподобающее – ничего такого, что могло бы бросить тень на меня или мою семью.
После Великой депрессии родители возвратились в свой родной городок – в Мэрион, штат Канзас. Однако в !944 году мы на месяц перебрались в Уичито, где отец в течение девяти месяцев проработал на военном предприятии. Когда война окончилась, мы, в моему удовольствию, вернулись в Мэрион. Мне не нравилось в Уичито.
Жизнь в Мэрионе была беззаботной идиллией; я часами играла у реки, совершала дальние велосипедные прогулки к озеру, катались на лошадях в открытом поле и принимала участие в пирушках с мороженым, которые церковь устраивала в парке. Как это принято у протестантского населения в наших местах, каждое воскресенье я вместе с родителями ходила в церковь. По выходным и праздничным дням вся наша большая родня собиралась вместе, и я наслаждалась роскошными обедами, приготовленными многочисленными тетками и кузинами.
Все и впрямь казалось безукоризненным. За исключением вседающего ужас сновидения, мучившего меня на протяжении всех детских лет. Это был ночной кошмар, который сопровождался болезненным приступом астмы. Астма появилась совершенно неожиданно однажды зимним вечером, когда мне было восемь лет.
Астма лишила меня возможности заниматься всем, что было связано с физической нагрузкой. И хотя я не была такой уж хворой, мне приходилось соблюдать режим дня, сидеть на диете и отказываться от поездок в летний лагерь с другими детьми. Не в силах конкурировать со своими сверстниками в физическом отношении, я стремилась достичь интеллектуального превосходства и заставила себя стать круглой отличницей. Моя неразлучная подруга была жизнерадостная непоседа по имени Джинджер. Она была дикаркой и сумасбродкой, я же занимала главенствующую, исполненную серьезности, позицию. Мы устраивали школьные мероприятия, пикники, ночевали друг у друга, вместе ходили на свидания. Я храню чудесные воспоминания о вечерах, когда мы с ней распевали на два голоса старые походные песни вроде «Скажи зачем» или новые, такие как «Тебе не надо идти одному». Дружба с Джинжер давала мне ощущение спокойствия и надежности.
Несмотря на наши клятвы в вечной преданности, мы начали ссориться. Джинжер вела себя намного беззаботнее и в отличие от меня не столь тяготилась чувством долга. Я с неодобрением отнеслась к тому, что она стала встречаться с парнями «не нашего круга». Мы разошлись. Однажды я получила от нее письмо, в котором она просила прощения и утверждала, что я навсегда останусь лучшей подругой в ее жизни. Я проплакала несколько часов – что мне отнюдь не было свойственно. Но я так и не ответила ей и даже не поблагодарила за письмо.
Вместо этого я с удвоенными усилиями принялась готовиться к экзаменам – через месяц я заканчивала школу. Накануне похода выпускников со мной случился новый приступ астмы.
Я не отказалась от участия, но весь поход провела одна в своей палатке, борясь с удушьем.
По возвращении в город астма не прекратилась. Я смогла выбраться из дома только для того, чтобы получить свой аттестат. На следующий день гостившие у нас друзья из Аризоны рассказали моим родителям о тамошнем чистом горном воздухе. Они заметили, что людям с астмой он особенно полезен, и пригласили меня приехать к ним на лето.
Аризона? Я даже не знала, где это находится. Но я была уверена, что это далеко от Канзаса.
В Канзасе я жила внутри строго очерченных рамок – ограничений, установленных моей культурой, моим поколением и моим происхождением. Я никогда не подвергала сомнению эти границы. Они существовали, чтобы обеспечить мою безопасность и уберечь от «плохих вещей». Плохое случалось с другими людьми далеко отсюда, за пределами спасительного окружения, обеспечивающего меня своим покровительством.
Теперь же, спустя всего девять дней после окончания школы, взволнованная и исполненная тревожных ожиданий, с пятнадцатью долларами в кармане, я села на пароход, идущий в Аризону. Я сказала «прощай» рамкам, которые контролировали и ограничивали мое существование, и шагнула к новым
