В начале года я заметила, что мне все труднее переносить яркий свет. Первый симптом дал о себе знать во время моего очередного визита о офтальмологу. Когда он осматривал мои глаза, мне показалось, что яркий пучок света буквально вдавил меня в спинку кресла. Несколько дней спустя, когда я печатала, крошечный индикатор на передней панели машинки медленно сдвигался вдоль клавиатуры. Я не могла оторвать от него глаз. Свет практически гипнотизировал меня.
Как только он замер, я начала все глубже и глубже проваливаться в черную бездну, которую, как мне казалось, я навсегда оставила в Берлингеме. Скользкие щупальца холодных стен протянулись ко мне, чтобы ухватить и мучить меня светом. Затем они превратились в мужчину со спичкой, который подносил ее ближе и ближе к моим глазам, не обращая внимания на мои мольбы о пощаде. Я хотела закрыть глаза, но что-то или кто-то силой заставлял меня держать из открытыми.
Когда кошмар отступил, я стала думать, откуда он появился. После стольких часов терапии, когда каждый момент нападения был внимательно рассмотрен по нескольку раз, я не могла представить, что там могло еще что-то оставаться. Чем бы это ни было, я надеялась, что оно останется похороненным- желательно навсегда.
Жизнь с Тоддом продолжала портиться. У меня не оставалось сомнений: то, чего я хочу и в чем нуждаюсь – это развитие наших взаимоотношений. Подгоняемая стрессом, моя боль вновь достигла десятибалльного, «суицидного» уровня. Ее воздействие на мой организм вынуждало меня вплотную подойти к решению, которое я никак не желала принимать: положить конец нашему браку. В своем письме подруге я писала:
Даже если бы не было физической боли, я не сомневалась в одном: остаться – значит загнать обратно в тюрьму моего Естественного ребенка, к которому вернулись удивление, способность творить, растущее чувство собственного достоинства. Эта значило бы взять этого радостного веселого Ребенка от отвести его обратно в прежнюю камеру одиночного заключения, где он будет находится до конца своих дней.
Тодд? Или этот ребенок?
После завершающего сеанса с доктором Эрлом я поняла, что положение безвыходно. Я сделала все, что могла. Возникли и другие серьезные конфликты, которые свидетельствовали о том, что все кончено. Мои непреходящие разочарования и гнев стали оборачиваться глубоким сожалением и печалью. Похоже, ничто не могло изменить нашей ситуации. У меня не оставалось выбора.
В последний раз я прошлась по дому, разглядывая интерьер, который так любила. Я сама рисовала планы и наблюдала за подрядчиками. Я занималась его отделкой с любовью и гордостью. Мокрыми от слез глазами взглянула на календарь, затворяя за собой дверь: 1 апреля 1984 года – двадцать восьмая годовщина нашей свадьбы. Какая ирония.
Собравшись с силами, я села в свою нагруженную до предела машину и повела ее мимо пальм, навсегда оставляя позади извилистую аллею. Пустыня вокруг была унылой. Быть может, эта дорога, ведущая меня на запад, в Калифорнию, - ошибка? Волны смятения, вины и боли накатывали на меня, подобно пыли, вздымающейся вихрем в песчаных дюнах за окнами моего автомобиля.
Невидимые волны проникали через стекло. Песок эмоций разъедал глаза. Ослепленная болью, я съехала на обочину. Я уронила голову на руль и разрыдалась. Рыдания разрывали мне горло и грудную клетку. Они рвали мое сердце. Слово «развод» металось внутри меня, сопровождаемое пронзительным криком боли. Я не знала, смогу ли я пройти через это и доплыть до другого берега.
Сан – Матео, в десяти милях от Сан – Франциско, принял меня с распростертыми объятиями. Я вошла в пустую квартиру и улыбнулась. За мной последовала Бабетт, окидывая взглядом огромны окна, маленький балкон и возвышающееся за ним калифорнийское мамонтовое дерево. «Мне кажется, здесь ты будешь очень счастлива. Без всякого сомнения, ты это заслужила».
Понемногу квартира начала отражать новую Мэрилин. Вместо тяжелого мужеподобного величия стен с темными панелями и солидной мебели моего дома в Скотдейле квартира оживилась белым ковровым покрытием и обстановкой в розовато – лиловых тонах с лавандовым акцентом. Моему Естественному ребенку здесь очень нравилось.
Вскоре мне предстояло вернуться в Скотсдейл для полного удаления матки. Я знала, что впереди меня ждут трудные отношения с моими знакомыми из церкви. Мне казалось, что когда друзья придут навестить меня после операции, они наверняка начнут оспаривать мудрость моего решения развестись. Я посоветовалась с доктором Дэнилчаком, и он помог мне заготовить несколько уместных ответов на возможные негативные комментарии по поводу моего развода.
Через месяц после операции я вернулась в Калифорнию, снедаемая чувством обиды, отвержения и гнева. Единственное, к чему я не была готова, это к тому, что за исключением одной супружеской пары, никто из моей церкви ( не считая моих родственников и женщин из движения «Больше чем друзья»), не пришел меня навестить на протяжении всех трех недель. Конечно, я не чувствовала себя заброшенной. Я получала цветы, звонки, открытки и принимала визиты от других людей. Но для большинства людей из церкви меня как будто не существовало.
Вернувшись в свой новый дом в Сан – Матео, я поняла, что все то, что я прочитала о разводе и о том, как трудно к нему привыкнуть, так и не подготовило меня к этой ошеломляющей реальности. Я имею в виду не только неприятие со стороны друзей, но и простое одиночество. После двадцати восьми лет супружества мне было тягостно одной ложиться спать и просыпаться одной. Дело не в том, что мне никогда не доводилось спать одной – Тодд частенько уезжал на охоту. Просто я сознавала, что пространство возле меня не будет занято даже несколько дней спустя, а возможно и никогда.
