Стихотворения

В длинном стихотворении „Слава“ писателя,
так сказать, занимает проблема, гнетет
мысль о контакте с сознаньем читателя.
К сожаленью, и это навек пропадет.
Повторяй же за мной, дабы в сладостной язве
до конца, до небес доскрестись: никогда,
никогда не мелькнет мое имя — иль разве
(как в трагических тучах мелькает звезда)
в специальном труде, в примечанье к названью
эмигрантского кладбища и наравне
с именами собратьев по правописанью,
обстоятельством места навязанных мне.
Повторил? А случалось еще, ты пописывал
не без блеска на вовсе чужом языке,
и припомни особенный привкус анисовый
тех потуг, те метанья в словесной тоске.
И виденье: на родине. Мастер. Надменность.
Непреклонность. Но тронуть не смеют. Порой
перевод иль отрывок. Поклонники. Ценность
европейская. Дача в Алуште. Герой».

И тогда я смеюсь, и внезапно с пера
       мой любимый слетает анапест,
образуя ракеты в ночи, так быстра
       золотая становится запись.
И я счастлив. Я счастлив, что совесть моя,
       сонных мыслей и умыслов сводня,
не затронула самого тайного. Я
       удивительно счастлив сегодня.
Это тайна та-та, та-та-та-та, та-та,
       а точнее сказать я не вправе.
Оттого так смешна мне пустая мечта
       о читателе, теле и славе.
Я без тела разросся, без отзвука жив,
       и со мной моя тайна всечасно.
Что мне тление книг, если даже разрыв
       между мной и отчизною — частность.
Признаюсь, хорошо зашифрована ночь,
       но под звезды я буквы подставил
и в себе прочитал, чем себя превозмочь,
       а точнее сказать я не вправе.
Не доверясь соблазнам дороги большой
       или снам, освященным веками,
остаюсь я безбожником с вольной душой
       в этом мире, кишащем богами.
Но однажды, пласты разуменья дробя,
       углубляясь в свое ключевое,
я увидел, как в зеркале, мир и себя
       и другое, другое, другое.

22 марта 1942; Уэльслей, Масс.

238. ПАРИЖСКАЯ ПОЭМА{*}

«Отведите, но только не бросьте.
Это — люди; им жалко Москвы.
Позаботьтесь об этом прохвосте:
он когда-то был ангел, как вы.
И подайте крыло Никанору,
Аврааму, Владимиру, Льву —
смерду, князю, предателю, вору:
ils furent des anges comme vous[9]
Всю ораву, ужасные выи
стариков у чужого огня,
господа, господа голубые,
пожалейте вы ради меня!

От кочующих, праздно плутающих
уползаю, и вот привстаю,
и уже я лечу, и на тающих
рифмы нет в моем новом раю.
Потому-то я вправе по чину
к вам, бряцая, в палаты войти.
Хорошо. Понимаю причину —
но их надо, их надо спасти.
Хоть бы вы призадумались, хоть бы
согласились взглянуть. А пока
остаюсь с привидением (подпись
неразборчива: ночь, облака)».

Так он думал без воли, без веса,
сам в себя, как наследник, летя.
Ночь дышала: вздувалась завеса,
облакам облаками платя.
Стул. На стуле он сам. На постели
снова — он. В бездне зеркала — он.
Он — в углу, он — в полу, он — у цели,
он в себе, он в себе, он спасен.

А теперь мы начнем. Жил в Париже,
в пятом доме по рю Пьер Лоти,