неудержимый шахматный бред.Пили друзья за здоровье маэстро,вспоминали, как с этой сигарой в зубахуправлял он вслепую огромным оркестромнезримых фигур на незримых досках.Вдруг черный король, подкрепив проходнуюпешку свою, подошел вплотную.Тогда он встал, отстранил друзей,и смеющихся, и оробелых.Лампа сияла, а пол под нейбыл в квадратах черных и белых.На лице его старом, растерянном, добром деревянный отблеск лежал.Он сгорбился, шею надул, прижал напряженные локти к ребрами прыгать пошел по квадратам большим, через один, то влево, то вправо, —и это была не пустая забава, и недолго смеялись над ним.И потом, в молчании чистой палаты, куда черный король его увел,на шестьдесят четыре квадрата необъяснимо делился пол.И эдак, и так — до последнего часа —в бредовых комбинациях, ночью и днем, прыгал маэстро, старик седовласый, белым конем.<23 октября 1927>
1«Итак, вы русский? Я впервыевстречаю русского…» Живые,слегка навыкате глазаменя разглядывают: «К чаюлимон вы любите, я знаю;у вас бывают образаи самовары, знаю тоже!»Она мила: по нежной кожерумянец Англии разлит.Смеется, быстро говорит:«Наш город скучен, между нами, —но речка — прелесть!.. Вы гребец?»Крупна, с покатыми плечами,большие руки без колец.2Так у викария за чаеммы, познакомившись, болтаем,и я старательно острю,и не без сладостной тревогина эти скрещенные ногии губы яркие смотрю,и снова отвожу поспешнонескромный взгляд. Она, конечно,явилась с теткою, но тасоциализмом занята, —и, возражая ей, викарий —мужчина кроткий, с кадыком —скосил по-песьи глаз свой карийи нервным давится смешком.3Чай крепче мюнхенского пива.Туманно в комнате. Ленивов камине слабый огонекблестит, как бабочка на камне.Но засиделся я — пора мне…Встаю, кивок, еще кивок,прощаюсь я, руки не тыча, —так здешний требует обычай, —сбегаю вниз через ступеньи выхожу. Февральский день,и с неба вот уж две неделинепрекращающийся ток.Неужто скучен в самом делестудентов древний городок?4Дома — один другого краше, —чью старость розовую нашивелосипеды веселят;