минувшая печаль, сердечная утрата. Давай в безвестный мир, обнявшись, улетим. Разбудим наугад мы жизненное эхо. Коснемся славы мы, безумия и смеха. Забвения страну с тобою создадим. Сон выберем любой, лишь был бы он бесценен. Умчимся. Мы одни. Вселенная нас ждет. Италия смугла, и край Шотландский зелен, Эллада, мать моя, хранит сладчайший мед. Вот Аргос, Птелеон, как жертвенник огромный, и Месса дивная, отрада голубей; косматый Пелион, то солнечный, то темный, и — чище серебра и неба голубей — залив, где лебедь спит, один в зеркальном мире, и снится белый сон белеющей Камире. Поведай мне, над чем рыдания прольем? Какие вымыслы напевом раскачнем? Сегодня, только свет в твои ударил вежды, не правда ль, серафим был над тобой склонен, сирени просыпал на легкие одежды и о любви шептал, которой грезил он? Надежда, счастье, грусть — какое скажем слово? Стальной ли батальон мы кровью заплеснем? Любовника ль взовьем на лестнице шелковой? Иль пену скакуна мы по ветру метнем? Поведаем ли, кто в обитель ночи сине приходит зажигать лампады без числа, чтоб теплилась любовь, чтоб жизнь была светла? Воскликнем ли: «Пора, вот сумрак, о Тарквиний!»? Сберем ли жемчуга, где океан глубок? Пойдем ли коз пасти, где горько пахнет дрок? Укажем ли тоске небесные селенья? Возьмет ли нас ловец в скалистый горный край? Взирает на него, грустит душа оленья, жалея оленят и вересковый рай; но он вонзает нож и тот кусок добычи, то сердце теплое бросает жадным псам. Изобразим ли мы румяный жар девичий? В сопутствии пажа вошла она во храм и подле матери садится, но забыла молитвы, замерла, уста полуоткрыла и слушает, дрожа, как гулко меж колонн проходит чей-то шаг и дерзкой шпоры звон. Прикажем ли взойти на башни боевые героям Франции, героям древних лет, чтоб песни воскресить пленительно-простые, что славе посвящал кочующий поэт? Ленивую ли мы элегию напишем? От Корсиканца ли про Ватерло услышим, и сколько ковыля людского он скосил, пока не налетел дух ночи безрассветной, не сбил его крылом на холмик неприметный и руки павшему на сердце не скрестил? К столбу ли громовой сатиры в назиданье прибьем продажное памфлетчика прозванье, который с голоду из темного угла выходит крадучись, от зависти трепещет, на веру гения беспомощно клевещет и к лаврам тянется венчанного чела? Тронь лютню! Лютню тронь! Молчать мне нестерпимо. Вздувают мне крыло весенние ветра. Сейчас я улечу, покину мир любимый. Дай мне одну слезу! Бог слушает, пора! Поэт О, если, милая, тоскуя, ты просишь только поцелуя, одной слезы из глаз моих, я услужу тебе охотно; и о любови мимолетной ты вспомнишь в небесах родных. Я не пою ни упованья, ни славы, ни счастливых дней, ни даже верного страданья. Мои уста хранят молчанье, чтоб шепот сердца был слышней. Муза Не думаешь ли ты, что я, как ветер грубый, надгробных жажду слез осеннею порой, что горе кажется мне каплей дождевой? Поэт, ведь я сама тебя целую в губы. Те плевелы, что рву, придя на твой порог, то лень души твоей, а горем правит Бог. Что ж, если молодость печалью обуяна? Пусть разгорается божественная рана, где черный серафим к душе твоей приник. Чье горе велико, тот истинно велик. Но если ты познал страдание, не думай, что должен ты, поэт, немотствовать угрюмо. Чем горестней напев, тем сладостнее он. Есть песни вечные — рыданий чистый звон. Как только пеликан спускается тяжелый, из странствий возвратясь, к туманным тростникам, голодные птенцы бегут на берег голый, узнав его вдали по плещущим крылам. Уже обильную добычу предвкушая,
