В нем все оттенки голосовмне милых, прерванных так скоро, —и пенье пушкинских стихов,и ропот памятного бора.Отдохновенье, счастье в нем,благословенье над изгнаньем…Но тихий шум не слышен днемза суетой и дребезжаньем.Зато — в полночной тишиневнимает долго слух неспящийстране родной, ее шумящей,ее бессмертной глубине…6 июня 1926
Ища сокровищ позабытыхи фараоновых мощей,ученый в тайниках разрытыхнабрел на груду кирпичей,среди которых был десятоксовсем особенных: онихранили беглый отпечатокбосой младенческой ступни,собачьей лапы и копытцагазели. Многое за нихлихому времени простится —безрукий мрамор, темный стих,обезображенные фрески…Как это было? В синем блескея вижу красноту песков.Жара. Полуденное время.Еще одиннадцать вековдо звездной ночи в Вифлееме.Кирпичник спит, пока лучипекут, работают беззвучно.Он спит, пока благополучнона солнце сохнут кирпичи.Но вот по ним дитя ступает,отцовский позабыв запрет,то скачет, то перебегает,невольный вдавливая след,меж тем как, вкруг него играя,собака и газель ручнаяпускаются вперегонки.Внезапно — окрик, тень руки:конец летучему веселью.Дитя с собакой и газельюскрывается. Всё горячейсинеет небо. Сохнут чинноряды лиловых кирпичей.Улыбка вечности невинна.Мир для слепцов необъясним,но зрячим всё понятно в мире,и ни одна звезда в эфире,быть может, не сравнится с ним.<1 апреля> 1928
Когда весеннее мечтаньевлечет в синеющую мглу,мне назначается свиданьепод тем каштаном на углу.Его цветущая громадатуманно звездами сквозит.Под нею — черная ограда,и ящик спереди прибит.Я приникаю к самой щели,ловлю волнующийся гам,как будто звучно закипеливсе письма, спрятанные там.