Света не зажигали. И можно было поверить, что там, в темноте, перебирает пулемётную ленту (каждый третий патрон – трассирующий, каждый десятый – разрывной. Вынуть, осмотреть, обтереть, вернуть) не чёрный провал в пространстве, а настоящая живая девушка.
– Не нравится мне это, Наташ.
– Что не нравится?
– Всё. Что ребят подставляют вместо живца. Да и вообще всё это плохо пахнет. Там ведь не только войска отступают, там беженцы эвакуируются. Прямая трасса – двадцать километров, с обеих сторон отвалы снега трёхметровые…им ведь деваться некуда будет.
– Не только им. Главное, что некуда будет деваться 262-ым. Они ведь всё-таки истребители. Вылезут, можешь быть уверен, отсиживаться не будут.
– Наташка…
– Хорошо. Давай прикинем ещё раз. Эскадрилья Мессеров 262-ых. Асы. Лучшие из лучших. Вдруг решают, что они – бомбардировщики. Приходят куда хотят и когда хотят, разносят что хотят и уходят. Без потерь. Помешать мы им можем?
– Нет.
– Где их аэродром – знаем?
– Нет. А искали хорошо.
– Даже если и будем знать – сколько ребят ты положишь на его штурмовке? Молчишь? Единственный шанс – отследить их на обратном и поймать на посадке. Согласен?
– Согласен… Только знаешь, так ведь немцы делали…в сорок первом.
– Серёжа, скажи…а ты сам это видел?
– Нет, рассказывали…
– А я видела. Дороги…на километры…и вдоль дорог трупы, трупы… Женщины, дети… Война кончится, Серёжа. Самое позднее – этим летом. И что дальше?
– Жить будем…
– Спасибо, Серёжа. Это было очень тактично. Только я не об этом. Да, там дети…завтра эти дети вырастут. И что они будут знать о войне? Что война – это такой праздник? Где было трудно, но весело? Чему будут учить их матери? Мстить за убитого отца? Вернуть потерянные земли? Всё это уже было. Плохое забывается быстро – если оно случилось не с тобой. Войну должен почувствовать на себе каждый. До печёнок. Намертво вбивать надо. В каждого. Что у войны есть цена. Может быть тогда десять раз подумает, прежде чем голосовать за нового Гитлера.
– Красиво говоришь, Наташ… А всё равно – не по людски это.
– А зачем мне по-людски? Я нежить. Моё дело – мстить живым.
– Ната-а-ашка. Ты сама-то в эту чушь веришь?
– Не верю. Только какая разница летящему в лоб снаряду – веришь ты в него, или нет?
Помолчали.
– Вы просто расслабились, – наконец сказала темнота, – Последние дни войны. Никто не хочет умирать. В сорок первом каждый вылет был как последний. Ты знал, что ты мёртв – с того момента как садился в кабину. Весь вопрос был – после какого вылета тебя похоронят. И какую цену за это заплатит враг. Всё. 'Героя' тогда давали за десять вылетов. Знаешь сколько народу его получило?
– Не знаю. И угадывать не буду.
– Один. Коля Карабулин. Погиб в сорок третьем. Спи, Серёжа. Завтра у нас тяжёлый день.
4.
Вниз смотреть не хотелось. Отступающие войска, колонны беженцев. И четвёрка Илов. Почти полторы тонны двадцатипятикилограммовых бомб, эрэсы. Плюс пушки и пулемёты. Жалости не было. Только омерзение.
262-ые так и не появились. А значит всё это, там, внизу, было зря. Батя огляделся в последний раз. Мелькнула мимолётна гордость: всё-таки не сорок второй. Группа подавления, в засаде истребительное прикрытие – в пикировании Лавочкины вполне могли достать 262-ой.
…Дальше ждать становилось невозможно.
5.
Наверное Наташка была права: мы всё-таки расслабились. Я скомандовал отход – а в следующую секунду как будто мелькнула молния. Успел ещё увидеть грязно-серое облако, вспухающее там, где только что был Володька. А потом мир взорвался мне в лицо. Последнее, что успел почувствовать – адскую боль в ушах.
– Серёжка…Серёжка…не спи, – мам, ну вот опять ты меня будишь на самом интересном месте. Не хочу в школу, хочу сон досмотреть. Страшный, но интересный такой.
– Серёжка… – голос мамы вдруг стал резким и скрипучим, как ножом по стеклу, – высота сто.
…Я медленно выплывал. Дела наши были плохи. Мотор правда работал, но на этом хорошие новости заканчивались. Всё снова было как тогда, в сорок втором. Сквозь разбитый фонарь кабину продувало насквозь. На разбитом стекле – какие-то засохшие кровавые ошмётки и клок волос – теперь уже моих. Разобрать что-то на приборной доске удавалось с трудом – всё вокруг залито подсыхающей кровью (откуда столько крови?).
Правый глаз не видел вообще, в левом всё как через белесый туман. Всё размыто, нечётко.
Накатывала дурнота – волнами.
Кто-то внутри головы сказал вдруг очень скучным медицинским голосом 'Отлетался, пилот'.
Как ни странно, ничего не болело. Больше всего хотелось спать. Заснуть и чтобы когда проснусь – не было ни войны, ни этого противного режущего уши голоса. А была бы мама, школьные друзья…
Резкий голос опять выдернул меня из тёплого детства.
Твёрдая, прохладная ладошка лежала на шее. Я не видел её, но чувствовал.
– На-таш-ка… Принимай управление.
– Серёжа, я держу твою артерию. Отпущу – истечёшь кровью за минуты. Не шевелись только. И головой не крути.
Как же мне головой не крутить…какой из меня теперь лётчик.
– Как ребята?
– Легли все.
Легли…как в сорок первом. Тогда тоже ложились эскадрильями и полками. Как ни странно, голова начинала работать всё лучше. Сонная одурь отступала. Да, в глазах туман…но мало ли мы летали при нулевой видимости?
– Что с самолётом?
– Бак пробит. Можем попробовать дотянуть до линии фронта.
– Что с 262-ыми?
– Ушли. Вижу ещё последний. Давай, Серёжка, поворачивай, кровью истечёшь.
– Давайте курс, лейтенант Полякова. Преследования не прекращать.
Знаю я, Наташ, что это безумие. Не спорь только, не погань последних минут жизни. Штурмовать аэродром лучших асов Люфтваффе, в одиночку, полупарализованному, на разбитой машине… Улыбаться было больно.
Она не спорила:
– Есть, товарищ майор!
Дальше в памяти провал. Кто-то самолёт вёл – руки-ноги, наверное, потому что голова в этом не
