желудок. Так у моего этого пути нет… К его сердцу вообще неведомо каким путем можно подобраться. Тем, что ты подумал, тоже не домочь… Как-то поутру (прости за подробности) решилась допытаться. Спрашиваю: хорошо тебе со мной? Догадываешься, что я услыхала в ответ? Так что все у нас — слава богу — путем… Одним разом на работе погоревала: мол, мужу все едино — что готовь, что не готовь, так сестры наши в больнице мне даже позавидовали. А чему тут завидовать? Я же хочу его порадовать… Наверное, для него есть какие-то другие радости, но он же молчит, и я стараюсь порадовать как умею. Вот умею готовить — ты же знаешь… Помню, пристала к нему прям банным листом: придумай, чего бы тебе хотелось на обед. Молчит. Ну есть же для тебя что-то самое вкусное. Пусть не сейчас, а раньше. В детстве, спрашиваю, что было вкуснее всего?.. Знаешь, что он ответил? Крошки. Спрашиваю: какие крошки? Молчит и лыбится… Ну какие такие крошки?.. Гляди — он опять лыбится…”
Ничего нету на свете вкуснее крошек…
Мы лежим в колючих кустах возле поселковой пекарни и караулим возможную удачу. Репейные серые иглы болюче вцепляются в нас по самые стриженые макушки.
— Не вертись ты, — одергивает Серега неугомонного Тимку. — Заметят и спустят собак. Ты-то ветром сбежишь, а Мешка покусают.
Я до обморока боюсь огромных собак, охраняющих пекарню, и надеюсь, что Серега прав. Мешок молча пыхтит…
К обеду приезжает извечно злючий дед Игнат, который отвозит хлеб из пекарни в магазин. На его телеге — деревянная будка, куда он загружает горячие буханки. Игнат останавливает телегу перед очень похожей деревянной будкой, которая пристроена под стеной пекарни. Туда по оцинкованному желобу пекари сбрасывают свежеиспеченный хлеб для магазина. Все это происходит по сложному ритуалу, который мы изучили назубок.
Сначала Игнат с проклятиями выбирается из телеги, тычет лошади кулаком меж ушей и надолго скрывается за дверью пекарни. Потом он выходит оттуда заметно повеселевшим, глубоко внюхивается в свежую горбушку, неспешно ее сжевывает, кидает лошади клок сена, на котором сам же в телеге и сидит, распахивает будку на телеге и открывает висячий замок, что запирает створки пекарной будки.
— Ого-го! — кричит Игнат пекарям наверх, и по желобу начинают съезжать румяные буханки.
Игнат стискивает их по четыре штуки двумя руками и переносит на телегу, громко считая в каждый перенос:
— Один, два, холера побери, три…
Мы уже в полной готовности. Сейчас Игнат набьет свою будку, закроет ее и пойдет в пекарню подписывать какие-то бумаги. Створки пекарной будки он или запрет замком, или на пока оставит открытыми — иногда после неведомых нам переговоров из пекарни спускают Игнату еще несколько буханок, и тому чаще всего лень лишний раз валындаться с замком. И вот если створки не заперты, то после того, как Игнат скрывается в пекарне, наступает наш звездный час.
Мы вихрем мчимся к будке, на оцинкованном дне которой толстым слоем скапливаются самые вкусные в мире поджаристые крошки с горячих буханок. Мы хватаем их горстями, запихиваем в рот и хватаем еще, не успевая глотать, улепливаясь крошками по глаза…
Бывает, что мы не успеваем вовремя смыться и кому-то сильно достается от Игнатова кнута, но все- таки собак на нас ни разу не спустили, и, значит, нам (а особенно Мешку) здорово повезло в жизни…
Но и драники были очень вкусные. Особенно — под Серегин самогон.
— Как Мешок? — спросил я Серегу, пока Жвадорин рассыпался в комплиментах хозяйке. — Как его поручение? — спросил вдогон и совсем втихую.
— Не справился, — ответил Серега и шутливо (а может, и горестно) развел руками.
— А твои дела? Ты ведь — в законе? — еще тише допытывал я.
— Тоже — не справился.
— Что-то случилось?
— Да все — хуже некуда… но грех жаловаться… Все путем…
— У тебя что-то не покатило?.. Что-то пошло не так? — не отставал я. — Когда это началось?
— Давно… Не соображу, что было раньше: то ли Мешок со своими непонятками, то ли непонятки, что пошли между братвой…
Когда Мешок навесил на Серегу свои заботы, у того и собственных было не разгрести. Но Мешковые и не требовали отдельных сил и времени — живи себе по-своему и ради спокойствия друга записывай время от времени в его тетрадку всякие благоглупости.
Серега вообще писал мало, и основным продуктом его письмотворчества были малявы да самому себе краткие напоминалки. И то и другое писалось микроскопическими — одна к другой — буковками безо всяких знаков препинания, с легким намеком на пробелы и слипшимися друг в друга строками. Чтобы в запарке не забыть обещания Мешку, Серега все свои редкие напоминалки сразу перенес в Мешкову тетрадь, тем более что те записи и напоминали Сереге о срочно необходимых правильных делах его нынешней судьбы и поэтому были похожи на пожелания справедливых свершений.
Дел было невпроворот. Как-то сразу все зоны страны оказались на голяках, и Серега мотался неделями, пытаясь успеть всюду, откуда доносились вопли “смотрящих” о помощи. Успеть было невозможно. Перестройка обрушила зоновские “промки”, а хозяева, лишившись постоянного дохода и понимания того, что происходит и что с ними будет, вообще перестали мышей ловить. На некоторых зонах обычное положняковое питание урезалось до штрафного. Немедленно требовался такой подогрев, на который у традиционного “общака” катастрофически не хватало возможностей.
Тогда Серега удумал обложить данью на “общак” все поголовно кооперативы, плодящиеся вокруг, что грибы. Обкатать эту идею, вчерне им продуманную, Серега отправился к московским и околомосковским авторитетам. Кооперативов — море. Масштабы неохватные. Это тебе не прежние нелегалы-цеховики, которых тоже было в достатке, но все-таки для тех, кто “в законе”, с их личными гвардиями положняков и авторитетов, зорко просвечивающих свои угодья, все они были — наперечет. На осуществление Серегиной идеи элементарно не хватало сил. Пока что предприимчивых буржуинов ставили под оплату в том количестве, на которое хватало братвы.
Серега предложил в срочном порядке набирать молодых бойцов и создавать сотни новых бригад. Это грозило разрушением всей структуры управления — на такую армию просто не хватало авторитетов и “законников”, а без четкого подчинения вся страна станет гуляйполем для разграба безбашенными группировками, и в конце концов ни копейки из того разграба не пойдет на “общак” — каждый потянет только себе…
— Кто удержит такую армию в понятиях и в подчинении? — резонно возражали авторитеты, пока мой тезка, уже рекомендовавший на коронование Серегу, отмалчивался, достаточно заинтересованно вслушиваясь в жаркую дискуссию за этим дачным круглым столом.
— Сами понятия и удержат, — уверенно напирал Серега. — А для подстраховки придется в более срочном порядке короновать новых…
— Да где взять столько кандидатов? Не неси пургу…
— Прошу без фени, — одернул “законник” из своего угла.
— Тебя наши понятия держат в узде? — убеждал Серега. — Меня — держат? Удержат и молодых. Можно набирать из спортсменов — они худо-бедно понимают и в дисциплине, и в верности команде, тем более что сейчас весь их спорт и все их карьеры — на свалке…
Серега не сомневался в своей правоте. Когда-то давно ему самому пришлись откровением людские понятия, ядром которых было сохранение чести и достоинства, а силой — утверждение справедливости. Почему же и другим эти правильные понятия не станут таким же откровением? Почему и для других они не станут таким же идеалом? Серега ставил на идеал.
Его оппоненты уже объелись идеалами и ставили на подлость человечьей натуры, норовящей что можно сгрести под себя. Они не очень увлеченно возражали и очень увлеченно да вкусно закусывали, а Серега глядел на их каменные жваклы, думая об оголодавших сидельцах, и кусок не лез ему в горло.
Последнее слово было у “законника”, но тот пока помалкивал. Он был азартным игроком и готов был
