жива ли родня, оставшаяся в оккупации, можно было лишь гадать.
И полярный день, не дававший многим спать, не приносил радости. Люди ворочались на нарах после отбоя, выходили курить, а среди дня, который ничем не отличался от ночи, засыпали на ходу.
И к пище не могли привыкнуть. Оленину ели все, но весной оленьи стада ушли на север, подальше от оводов и гнуса. Рыбы хватало, но она приедалась. Не каждый день бывал хлеб, а картошку привозили в сушеном виде ломтиками, которые казались всем безвкусными.
Конечно, все это были мелочи по сравнению с передним краем жестокой войны, разрушенным до основания Севастополем и блокадным Ленинградом. Но война шла и здесь, а как хотелось про нее забыть хоть на часок.
Слава и Катя целовались на разостланном бушлате. Оба едва сдерживали себя.
–?Слава, ну нельзя так сразу. Давай хоть немного привыкнем друг к другу. Ты мне нравишься, но…
Но Слава, теряя голову, уже гладил руками бедра, и Катя сдавленно ахала.
Немцы разбили крупный союзный конвой. Это случилось севернее. Ветер и волны приносили оранжевые капковые жилеты, иногда вместе с телами людей, успевшими распухнуть даже в ледяной воде. Лица многих были расклеваны до костей чайками, чернели пустые глазницы. Эти птицы, о которых любили петь моряки, оказывались безжалостными к своим беспомощным морским спутникам и клевали еще живых людей, неспособных шевелить отмороженными руками.
Афоня Шишкин, не выдержав, взял винтовку и, будучи метким стрелком, сбил одну за другой штук семь чаек. Остальные взвились под облака и тревожно перекликались.
Особенно было страшно видеть тела людей, которые плыли на танкерах. Разлившаяся нефть или мазут разъедали лица так, что смотреть было невозможно, а вокруг кистей рук полоскалась отслоившаяся кожа.
Не было легкой смерти у моряков. Однажды притащили на прицепе шлюпку. Двое обгоревших во время пожара умерли в санбате, еще двое нахлебались воды с нефтью, мучились с сожженными желудками, пока не умерли один за другим. Перед смертью они кричали так, что санитарки и медсестры, не выдержав, зажимали уши и выбегали из палатки. Фельдшер Рябков выпил двойную порцию спирта и шептал:
–?Прибери их, Господь.
У фельдшера спрашивали:
–?Что там в вашей живодерне творится? Ноги кому-то пилят?
–?Морякам кишки мазутом сожгло. Мучаются страшно, и помочь ничем нельзя.
–?Эх, и служба у них, — посочувствовал Шишкин. — Легче от пули умереть, чем такие муки принимать.
–?И мы не застрахованы, — вздохнул Чеховских. — Продырявят баркас среди мазута, нахлебаемся вволю и три дня подыхать будем.
–?Лучше застрелиться.
–?Не у каждого смелости хватит, да и как в воде застрелишься?
Невеселые разговоры. Тоскливые. Радоваться нечему. Кругом фрицы напирают, а если появляются в небе самолеты, то немецкие. Куда наши делись? Неужели всех посбивали?
Выжившие, четверо моряков, собирались кучкой на солнышке. Десантники приносили им сахар, табак, иногда спирт. С сочувствием слушали о злоключениях.
–?Лотерея, — рассуждал пожилой кочегар. — Нам такие мучения и не снились. Кроме всего прочего, снаряды везли. Если бы сдетонировали, мы бы и ахнуть не успели, а торпеда в бункер с нефтью шарахнула. Нас в шлюпке десять человек оказалось. Через огонь плыли, кожа на лице от жара шипит, а тут одно весло лопнуло. Пока другое вставляли, человек руки до костей сжег. Двое особенно сильно страдали. Лейтенанту-артиллеристу глаза выжгло. Он говорит: «Чего мучиться зря?» И пальнул себе в висок. Мы у него хотели наган забрать, но не успели, он его намертво в руке зажал, с ним вместе ко дну пошел. Потом еще один умер, тоже сильно страдал и наган просил.
–?Мы лейтенанта за это ругали, — вмешался шкет лет семнадцати. — О нас не подумал, без оружия оставил.
–?Ой, не мели ты чушь, Валька! Благодари Бога, что выжил. Наганом воевать собрался.
–?Восемь дней плыли. Однажды военный корабль близко прошел, но в тумане нас не заметил. Волнами как начало швырять, едва не перевернуло. Самолеты немецкие два раза пролетали, мы легли и не шевелимся. За мертвых, видать, приняли.
Морячкам сочувствовали, а те вздыхали:
–?Немец Ростов взял, на Кавказ идет, войне конца не видно. Недельки две-три позагораем и снова в море.
Отряд укрупнили, создали два новых взвода. Одним командовал сапер Костя Веселков, другим — лейтенант Степан Осокин из батальона морской пехоты. Получилась полноценная рота, да еще специального назначения. Маркину присвоили звание «капитан-лейтенант», и он с гордостью поменял нашивки и потребовал у политрука навести порядок с формой одежды. Однажды, подвыпив, пообещал Фатееву:
–?Взвод разведки думаю сколотить. Потянешь взводным?
–?Пустые разговоры, Васильич, — отмахнулся помудревший за последнее время Славка. — Кто меня с тремя классами утвердит?
–?Если нажму, где надо, утвердят! Думаешь, у меня авторитета мало?
–?До краев и выше, — огрызнулся Фатеев, в котором прорывалась прежняя ненужная дерзость.
И пошел по своим делам. Но капитан-лейтенант Маркин уже завелся. Как же, командир отдельной роты, на правах комбата.
–?Куда пошел? Стоять.
–?Ну, стою, — встал, как положено, Фатеев.
–?Много берешь на себя. Борзеешь. Понял?
–?Так точно.
–?Девку завел. Шляешься с ней, вместо того чтобы с личным составом заниматься. Мне анархисты не нужны. Думаешь, замену не найду?
–?Конечно, найдете. Я и ростом для командира разведки не вышел. Вон, Коломеец, гренадер и семь классов образования.
Леонида Коломейца взяли в разведку по распоряжению Маркина. Крепкий, грамотный парень, даже по-немецки немного понимает. Маркин, не слишком вникая в законы разведки, не знал простой вещи — в разведчики берут только добровольцев.
Коломеец был трусоват, это выяснилось в отделении, на первом же занятии. Он испуганно шарахнулся от деревянного ножа, которым отрабатывали приемы, учились отбивать вражеские удары.
–?Ты от ножа не бегай, — учил новичка татарин Салиев, служивший в отряде с самого начала и переведенный недавно в разведку. — Лезвие в мясо, как в снег, входит. Не успеешь опомниться, и ты на вертеле…
И смеялся. Такой вот юмор был у Усмана Салиева, смешливого, смелого парня, на которого Фатеев надеялся, как на себя. А Коломеец этого юмора пугался. Он вообще был весь напуганный.
Еще весной бомба с «Юнкерса» рванула на палубе тральщика. У кормовой трехдюймовки ползали с оторванными ногами-руками комендор и наводчик. Все залило кровью, заряжающий, скользя, тащил к орудию очередной снаряд. Пушка, как и положено, продолжала стрелять, а Коломеец, по штату подносчик боеприпасов, скорчившись, лежал в стороне, оцепеневший от страха. Ожидал, когда ахнет новая бомба, и тогда ему точно каюк.
Орудие вело огонь до последнего, пока тральщик не стал тонуть, а Коломеец, надев жилет, лихорадочно бежал к шлюпке. Прикинулся контуженым. В госпитале ему поверили, парня трясло от пережитого страха, с неделю заикался.
Как пострадавшего после контузии, обещали направить в строевую часть штаба, писать бумажки. Но угодил в роту флотского резерва, где некстати попался на глаза Маркину. Узнав, что Коломеец закончил десятилетку и немного говорит по-немецки, командир «Онеги» сжал его широкую кисть и, смеясь, предложил:
