действительно «жизнь стремилась» из «родника души» и тому подобное, а эта не верит и говорит; притом правду говорит и не верит. «Ведь смешно выходит», — подумала Леночка.
— Этого не бывает, — сказала она.
— Бывает, Елена Ильинишна…
— Зачем же она говорит?
— Чтобы сказали: вот какая она умная женщина…
— Будто умными называют тех, кто так говорит?
— Да.
— За что же?
— Все умные люди проповедуют то же самое…
— Так правда и то, что она о женихах рассказывала?
— Правда, — отвечал Молотов, невольно улыбаясь…
— Когда же это сделают? Скоро?
— Об этом толкуют пока да пишут…
— Ну, и что же?
— Больше ничего, Елена Ильинишна.
Леночка засмеялась и вдруг побежала, крикнувши: «Нагоните!»
Егор Иваныч сразу поймал ее.
— Нет, снова; дайте мне уйти сначала.
— Ну-с.
Молотов опять поймал ее. Он заметно скоро развивался.
— Вы очень скоро бегаете… Хотите, я запрячусь? Отыщите меня.
Молотов согласился. Он ушел в беседку.
— Пора! — закричала Леночка.
Он прямо пошел на голос и отыскал Леночку в густых кустах жимолости.
— Сразу нашли… теперь вы прячьтесь.
Он спрятался.
— Пора! — крикнул Молотов.
Леночка тоже пошла на голос, нагибалась под кусты, посмотрела за дерновым диваном.
— Пора! — раздалось совсем с другого конца сада.
— А!.. Вы перепрятались… Подождите же!..
Молотов сидел в кусту. Он вдруг почувствовал прикосновение к шее нежной, мягкой руки; он схватил руку и крепко сжал ее в своей большой руке… Леночка хохотала.
— Довольно прятаться… Давайте гулять… Хотите, я еще прочитаю стихи?
— Хочу.
— Пойдемте туда.
Они пошли к забору в тополевую аллею. Аллея разрослась густо, и солнце пробиралось между листьями на черную, прораставшую травой дорожку белыми пятнами. С боков дорожки кустами росла малина, сирень, жимолость, между ними огромная крапива и какая-то жирная трава поднималась от земли. Пела пенка, маленькая желтая птичка, бойкая и шаловливая на свободе и не могущая трех дней прожить в клетке: сейчас стоскуется, нахохлится и умрет. Еще меньшая птичка, гвоздок, порхала по кустам; московки, чижи, пухляки, зяблы — всевозможная мелочь лесная и садовая — надували свои горла и надавали разнообразные писки. Наверху стрижи визжат, воробей туда же путается со своим дрянным голосом… В самой глуши сада стоял дерновый диван, по бокам в черных плешах и с густой, сочной травой на средине. Над диваном полубеседка, оплетенная хмелем. Тысячи мелких звуков, производимых насекомыми, составляли аккомпанемент птичьему хору, какого не создаст ни один художник в мире. Сверчок барабанит, оса жужжит густо, кузнечик отколачивает металлические звуки, тонкой иглой вставил комар свой голос, а наверху с визгом несутся стрижи, а еще выше небо голубое, беспредельное, океан лазури и благодати божьей. Голосистый бабий крик слышен издалека. В воздухе аромат и песня.
— Сядемте, — сказала Леночка. — Ну, слушайте: «Кончен, кончен дальней путь, вижу край родимый». — Она долго читала стихи. Молотов не ее слушал, а другую песню, которая совершалась в природе.
— Хорошо? — спросила Леночка.
— Очень хорошо, — отвечал Молотов.
Леночка смолкла.
«Нет, вот что хорошо, — думал Молотов, — сидеть в такое время в беседке, оплетенной хмелем, да еще хорошо, когда тут же сидит какая-нибудь девушка: все одно, любит она вас или не любит, лишь бы кротко было выражение лица ее, лишь бы она не хохотала в это время и не сантиментальничала, а сидела бы молча и смирно».
Лицо Леночки было именно кроткое и спокойное. Она угомонилась и сидела теперь сложа руки, не шевелясь, забыла «стихи» и «ученость». Закутавшись в мантилью, она уселась так удобно и ловко, что ей жаль было потерять положение головы, рук, стана, пошевелить ногою, — приютилась, как котенок на солнце, как дитя, которое, положив головку на руку, долго о чем-то задумается.
Но вот в душе ее непременно промелькнуло что-нибудь…
Лоб ее наморщился, черные брови сошлись вместе, глаза посмотрели как-то нехорошо, и малиновые, как вишни, губки сжались, хорошенькое личико сделалось совсем нехорошо. Она отбросила мантилью, ее локтя сверкнули на солнце, и раскрылась красивая шейка.
— Пойдемте, Егор Иваныч, на реку.
— Пойдемте, — согласился Молотов, неохотно оставляя диван.
Они отправились на реку. Пришли.
— Нет, здесь страшно, всякий год тонут; пойдемте вон туда, на горку.
Пришли на горку.
— Нет, опять пойдемте в сад; я устала.
«Что это с нею?» — подумал Молотов.
Когда они пришли и уселись под хмелем, Леночка совсем переменилась: скучная такая, усталая, а в хорошенькие черненькие, как угольки, глазки, опущенные вниз, просто не смотрел бы: так там нехорошо, точно зависть оттуда выглядывает. Брови еще ближе сошлись; нижняя губка выдвинулась вперед. Смотрит Егор Иваныч и недоумевает. Вздохнула Леночка так глубоко, так серьезно. «Боже мои, что же это с нею?.. Ай, как она постарела!» — Молотову стало жаль Леночки.
— Что за перемена с вами, Елена Ильинишна? — спросил он.
— Никакой перемены нет, — отвечала она.
— Бы такая печальная, — говорил Молотов с участием.
— Скучно мне.
— Чего же вам скучно?
— Не знаю, — ответила Леночка.
У ней стали навертываться слезы.
Егор Иваныч не знал, что делать. Ему неловко было видеть девушкины слезы, как-то совестно. Он боялся оскорбить ее нескромными вопросами.
— Отчего же? — спросил он с замешательством.
— Я думаю, оттого, что жизнь моя худая…
Молотов посмотрел с удивлением на эту бойкую, розовую, кисейную девушку.
— И живешь здесь!.. Ну что здесь?.. Особенно зимой… снегом занесет… волки воют… никого нету… одна маменька… Какое это житье?
— Зачем же летом зиму вспоминать, Елена Ильинишна?
— Ах, Егор Иваныч, как иногда невесело бывает!.. Отчего это?
Молотов думал: «Ну, что я скажу?.. Чего ей?.. Право, какая она!»
— Я думаю, оттого, что так я росла… Что я видела? Ничего не видела… Хоть бы брат был у меня хороший… Сестра замужем и уехала…
