академической школы живописи. Жизненная правда художника, его темперамента его индивидуальное видение мира — вот что привлекает молодого Золя. Выступления Золя, в сущности, выходили за рамки искусствоведческого спора. Критика рутинного искусства и его покровителей рикошетом била по идеологам Второй империи. Устами Золя говорило молодое, оппозиционно настроенное поколение, говорило горячо, публицистически страстно. Вот несколько отрывков из этих статей:
«Вы знаете, что у нас во Франции все очень благоразумны и осторожны: мы ничего не предпринимаем, не запасшись паспортом, составленным по всем правилам искусства и должным образом проверенным, и если мы разрешаем какому-нибудь канатоходцу дать публичное представление, то предварительно подвергаем его самому тщательному осмотру со стороны властей». Сравнивая салон с рагу, «которым нас ежегодно угощают», Золя осуждает состав прежнего жюри, состоявшего из членов академии, и состав нынешнего, выбранного признанными художниками. Он защищает право непризнанных художников выставлять свои картины хотя бы в галерее «Отверженных» (статья «Жюри»).
После опубликования первой статьи от Золя потребовали объяснений. И Золя отвечал: «Я утверждаю во всеуслышание, что жюри, которое функционировало в этом году, судило пристрастно… Судьям пришлись не по душе сильные и живые произведения, выхваченные из жизни, из самой действительности…»
В следующей статье, «Художественный момент», Золя говорит о своих художественных вкусах, о своих эстетических критериях: «Для меня, для многих, надеюсь, произведения искусства… есть личность, индивидуальность…Я хочу, чтобы художник дышал жизнью, чтобы он создавал новое, как ему подсказывают его собственные глаза, его собственный темперамент».
7 мая появляется его знаменитая статья об Эдуарде Мане. В творчестве художника Золя защищал реалистическое начало: «Две черты характеризуют талант Мане — простота и правдивость». Говоря о картине «Завтрак на траве», он иронически восклицает: «К несчастью, на этом полотне обыкновенные люди, вся вина которых в том, что у них мускулы и кости, как у всех людей».
В статье «Реалисты салона» Золя ополчается против лжереализма, по существу, против натурализма в нашем современном понимании этого слова. Правда, он еще и еще раз повторяет свою формулу о темпераменте художника, которая является для него решающим критерием в оценке искусства, но объективно он за правду в искусстве, против механического копирования действительности. Золя говорит: «Я смеюсь над более или менее точным наблюдением, когда нет мощной индивидуальности…»; «Истина более груба, более энергична…»
Как бы продолжая мысли, высказанные в статье «Реалисты салона», Золя подвергает критике больших и правдивых художников, которые, идя на поводу нравов салона, выставили свои картины, приспособленные вкусам публики (статья «Падения»).
В заключительной статье «Прощание художественного критика» Золя подводит итоги своим наблюдениям в салоне: «Итак, суд надо мною окончен, и я признан виновным.
…Я совершил непотребство, ибо восхищался Курбе и не стал после этого г-ном Дюбюфом…
Я допустил преступную наивность, ибо не сумел проглотить, не поперхнувшись, современную пошлость и требовал от произведения искусства оригинальности и силы.
Я изрыгал хулу, утверждая, будто вся история искусства является доказательством того, что только сильные темпераменты переживают века и что те полотна, которые не увядают со временем, выношены и выстраданы их творцами…
Я поступил как еретик, низвергая хилые божества той или иной касты и утверждая великую религию искусства, которая говорит каждому художнику: открой глаза — перед тобой природа, разверзни сердце свое — перед тобой жизнь.
Я обнаружил дремучее невежество, ибо я не разделил мнений присяжных критиков и не стал рассуждать о ракурсе такого-то торса, о фактуре такого-то живота, о рисунке и колорите, о школах и правилах.
Я повел себя как бесчестный человек, ибо шел прямо к цели, не задумываясь о том, что растопчу кого-нибудь по дороге. Я стремился к истине и виновен в том, что, пробиваясь к ней, кого-то наградил тумаками. Короче говоря, я доказал свою жестокость, глупость, невежество, я запятнал себя богохульством и ересью, и все из-за того, что, устав от лжи и посредственности, я не стал искать настоящих мужей в толпе евнухов».
Удивительно, насколько эта боевая статья, последняя из цикла статей о салоне, похожа по форме на знаменитое «Я обвиняю», в котором Золя тридцать лет спустя выступит в защиту Дрейфуса. Возможно, что в одну из бессонных ночей января 1898 года, когда он обдумывал Письмо президенту республики Феликсу Фору, перед его глазами прошли еще раз молодость, его страстные и незабываемые выступления в «Эвенман».
Отдельному изданию «Моего салона» Золя предпослал вместо предисловия обращение к другу — «Моему другу Полю Сезанну». В нем есть примечательная фраза: «Знаешь ли ты, что мы были революционерами, сами того не сознавая?»
Место Золя в газете «Эвенман» занял другой, вполне благомыслящий критик, некий Теодор Пеллоке. Золя не обиделся на Вильмессана, понимая, что тот растеряет половину подписчиков, если не прекратит нападки на признанных художников. Больше того, он воспользовался любезностью шефа и 29 мая объявил в «Эвенман» о выходе в издательстве Ашиля Фора своей новой книги «Что мне ненавистно», составленной из статей, посвященных писателям и художникам. Дальнейшая работа Золя в «Эвенман» и «Фигаро» продолжалась очень долго.
Статьи, собранные в сборнике «Что мне ненавистно», печатались в разное время и в разных газетах. Как и «Мой салон», они написаны с большой страстностью, защищают реалистические принципы в искусстве, а иногда содержат едва замаскированные выпады против режима Второй империи. Золя писал о произведениях, которые волновали его современников, о книгах, вызывавших бурные споры и вокруг которых порою велась настоящая гражданская война.
Сборник «Что мне ненавистно» открывался статьей, давшей название всей книге. «Ненависть священна, — писал Золя, — она рождается в сердцах сильных и мужественных, ею они выражают свое негодование и презрение к посредственности и глупости. Ненавидеть — значит любить, чувствовать свою душу пылкой и благородной, значит дышать презрением ко всему постыдному, ко всему, что носит печать тупоумия. Ненависть облегчает душу, она ведет к справедливости».
В сборнике было опубликовано шестнадцать статей. Среди них статьи о Гюго, Курбе, Доре, Гонкурах, Эркмане-Шатриане. Завершала сборник статья-рецензия на книгу «История Юлия Цезаря». Этот исторический труд создавался при непосредственном, хотя и безгласном, участии Наполеона III. Написана она во славу Второй империи, которая предстает в ней чуть ли не вершиной человеческой цивилизации. Золя развенчивает Юлия Цезаря, Карла Великого и Наполеона Бонапарта, которых автор или авторы восхваляют как великих завоевателей, предшественников Наполеона III. «Народы никогда не понимали завоевателей и следовали за ними только до известного момента, в конце концов они их переставали признавать и свергали». Война и завоеватели, по мнению Золя, «знаменуют собой остановку на пути человечества». С негодованием говорит он о горе-историке, который в простом народе видит лишь послушное стадо. «Будем жить в мире и среди людей», — призывает Золя. «Нам не нужно богов, которые пригибали бы нас своей небесной волей». Подготовка к изданию сборника «Что мне ненавистно» и другие заботы не помешали Золя продолжать кампанию в защиту новой школы живописи. К концу года он закончил большой этюд о творчестве Эдуарда Мане и опубликовал его в «Ревю дю XIX сьекль», в номере, вышедшем 1 января 1867 года.
Глава восьмая
Работая у Ашетта, Золя приобрел ту степенность, которая в двадцать пять — двадцать шесть лет кажется несколько напускной, но которая вместе с тем свидетельствует о наступившей зрелости. У фирмы Ашетт почтенные клиенты, известные писатели, и надо уметь себя вести с ними с достоинством. Постепенно это становится как бы привычкой. Золя мало смущают громкие имена, и он старается держать себя с именитостями на равной ноге. Исчезла юношеская порывистость, замедлились движения. Для пущей
