закрыл глаза и не видит, как хлопья тают на выскобленном дощатом полу.
Щека у него горит, и я кладу руку ему на лоб так делала моя мама, когда мы с Джедом в детстве болели. Я множество раз случайно прикасалась к Трэвису во время игр или по дороге в школу, но сегодня его кожа кажется совсем другой. Это кожа взрослого мужчины, а не мальчишки.
Я беру горсточку снега из миски и подношу к его губам. Трэвис жадно ловит снег горячим языком и проводит им по моим пальцам: они оттаивают словно первый раз в жизни. Внезапно я перестаю видеть в нем просто друга, но усилием воли заставляю себя вспомнить, что он не мой и я не имею никакого права его желать. Трэвис облегченно вздыхает и откидывается на подушки.
— Пожалуйста, Мэри, еще, — просит он с закрытыми глазами.
Я киваю и снова даю Трэвису немного снега: его дыхание словно тает на моих пальцах, все тело, кажется, горит и гибнет от жажды.
— Как больно, Мэри, — шепчет он. — Господи, как же больно.
Мне очень трудно побороть желание заговорить с ним, утешить и расспросить, что случилось, но Сестра Табита может меня услышать и запретить нам видеться. Я прижимаюсь прохладным лбом к его горячей щеке, и в такой позе нас застает Сестра Табита, лицо у нее мрачнее тучи.
Наступает тишина, а потом Трэвис выдавливает:
— Благодарю тебя за молитву, Мэри. Мне сразу стало легче.
Лоб Сестры Табиты чуточку разглаживается.
— Молитва лучшее лекарство, — говорит она и, подойдя к койке, с невероятной нежностью поднимает одеяло, чтобы осмотреть раны Трэвиса.
Кровь пропитала полоски ткани, которыми обмотано его левое бедро, но кровь эта уже коричневая и запекшаяся вроде бы хороший знак. Сестра Табита велит мне держать руки Трэвиса, а сама начинает разматывать повязку. Я пытаюсь морально подготовиться к тому, что увижу под ней.
В жизни я успела насмотреться всяких ужасов и мерзостей, поэтому никогда бы не подумала, что от вида чужой раны у меня может закружиться голова и подогнуться колени. Когда растешь рядом с Нечестивыми, привыкаешь видеть жуткую разодранную кожу, свисающую клочьями с мокрых ран, переломанные пальцы, оторванные руки и ноги, что держатся на одних сухожилиях.
Трэвис крепко стискивает мне плечо, словно желая утешить, а не утешиться. Посередине его бедра зияет алая рана, до сих пор сочащаяся водянистой на вид кровью. Ее стягивают грубые швы. Сестра Табита кладет руки по обеим сторонам раны и слегка нажимает. Трэвис вскрикивает и закатывает глаза от боли.
— Инфекции пока нет, — говорит она, не поднимая головы. — Это обнадеживает. — Она начинает заматывать рану свежими полосками ткани. — Но перелом был очень серьезный, и мы могли неправильно соединить кости. Придется ждать лета, тогда все станет ясно. Одно скажу, — она возвращает одеяло на место и плотно подтыкает его со всех сторон, — зиму Трэвис пролежит в постели, а потом, если повезет, сможет встать на ноги. Теперь все в Божьих руках.
— А можно… — Трэвис медлит, сглатывает слюну, бледное лицо покрывается каплями пота. — Можно Мэри будет приходить за меня молиться? — спрашивает он.
Сестра Табита долго и пристально смотрит на Трэвиса, потом на меня; я все еще держу его руки. И коротко кивает, движение это длится не дольше одного стука сердца.
— Можно. Но сейчас ей пора возвращаться к учебе. И помни, Трэвис, Мэри хранит обет молчания, вслух ей можно только молиться. Не проси от нее большего.
Трэвис сплетает свои пальцы с моими. Я вспоминаю тот день, несколько месяцев назад, когда мы с его братом Гарри держались за руки под водой и он пригласил меня на Праздник урожая. Я вспоминаю, какой неестественно мягкой и теплой казалась мне его кожа, и думаю, какая шершавая, мозолистая рука у Трэвиса.
Я переворачиваю его руку ладонью вверх, рассматриваю скрещенные линии и думаю о том, сколько всего потеряла с тех пор.
Каждое утро я прихожу в комнату Трэвиса и помогаю Сестре Табите обрабатывать его рану, которая никак не затягивается и вызывает у Сестер серьезные опасения. Проходя мимо комнаты, они хмурят лоб и бормочут молитвы. Все молятся за его здоровье. Конечно, я хочу узнать, что с ним произошло, но молчу, как мне и велели. В сущности, это не имеет большого значения, важно лишь то, что у него серьезный открытый перелом и рана почему-то не зарастает.
В минуты наших свиданий Трэвис обычно лежит в бреду и даже не узнает меня. Иногда он хватает меня за руки, молит принести воды и прекратить его мучения.
Если мы одни, я встаю на колени рядом с кроватью, стискиваю его ладони, наклоняюсь близко-близко и начинаю шептать. Мне положено молиться. Сестры искренне верят, что спасти Трэвиса можно только этим, но я не могу себя заставить.
Не могу доверить жизнь своего друга Тому, в Кого не верю и на Кого до сих пор так зла за смерть родителей.
Поэтому вместо молитв я рассказываю Трэвису истории, в которые верю всем сердцем. Мамины истории о жизни до Возврата.
Я рассказываю ему об океане.
За несколько месяцев я окончательно влюбляюсь в Трэвиса. Это ясно хотя бы по тому, как больно мне видеть его муки. Будь моя воля, я бы выжала из себя все жизненные силы и отдала их Трэвису. Не понимаю, как это возможно: я каждый день прихожу к нему в палату, чахну над ним, касаюсь губами его щек и ушей, а он до сих пор не поправился.
Когда я сижу одна в своей комнате, все мои мысли о том дне на берегу ручья, когда заразили маму, а Гарри сообщил мне, что Трэвис выбрал в невесты мою подругу Кэсс. Только вот Кэсс почему-то не приходит в собор и не сидит с ним, как я. Пусть она его и не заслуживает, я всегда помню: Трэвис уже обещан. Если бы не перелом, он бы сейчас ухаживал за моей лучшей подругой. Это наполняет мою душу гневом и тоской; они так сплетаются друг с другом и укореняются внутри меня, что я уже не могу их различить и чувствую лишь одно необоримое влечение.
Так я понимаю, что никогда не смогу по-настоящему служить Господу, никогда не смогу полностью отдаться Союзу Сестер. Я слишком люблю Трэвиса, чтобы о нем забыть.
VI
Все это время я рассказывала ему об океане. Сегодня Трэвис спит, сморенный лихорадкой, губы безвольно приоткрыты, но я продолжаю нашептывать ему свои истории, надеясь, что в конце концов они его вылечат. Я, как обычно, стою на коленях возле койки Трэвиса, одной рукой поглаживая ему волосы, когда дверь внезапно открывается. Не глядя, кто вошел, я вслух произношу «Аминь» и вскакиваю на ноги: щеки горят, дыхание тихими рывками слетает с губ.
Я удивленно глазею на посетителей. За Кэсс и Гарри в палату входит Сестра Табита.
— Мэри! — вскрикивает Кэсс.
Она бросается ко мне и крепко обнимает, я тоже ее обнимаю, зарываясь лицом в белокурые волосы. Даже зимой Кэсс пахнет солнцем.
Слезы уже жгут мне глаза и горло; я так скучала по своей подруге, так хотела обнять ее, вдохнуть солнечный свет, но при этом я чувствую себя предательницей. Ведь я влюбилась в ее жениха. Впервые я рада обету молчания, иначе что бы я сказала Кэсс, как объяснила бы прикосновения моей руки к волосам Трэвиса?
— О, Мэри, как он?
Она занимает мое место рядом с Трэвисом и берет его за руки, точь-в-точь как я. Даже во сне он прислоняется к ней головой.
Видно, он тоже почуял солнечный свет и хочет его вдохнуть.
— Трэвис, — тихо окликает она его, — Трэвис!
