без поддержки, проехать на горном велосипеде кольцевую тропу Уайт-Рим в национальном парке Каньонлендс. Протяженность маршрута — 170 километров. В первый раз, в 2000-м, на эту тропу у меня ушло три дня. Если сейчас я возьму с собой столько же припасов, сколько израсходовал тогда, у меня получится тридцатикилограммовый рюкзак, и спина разболится раньше, чем я пройду первые пятнадцать километров. На этот раз я планирую взять с собой всего семь килограммов и уложиться в сутки.
Это означает, что мне придется аккуратно соблюдать режим потребления воды и не упускать ни одной из редких возможностей пополнить ее запасы, ехать без сна и с минимумом остановок. Больше всего я боюсь не за ноги, я знаю, что они устанут, и знаю, как с этим бороться. Больше всего я боюсь, что моя… э-э-э… ходовая часть откажется терпеть дорогу. «Кома промежности», как это называют, — падение чувствительности в результате чрезмерной стимуляции. Я с прошлого лета никуда далеко не ездил, и привычка соответствующей части тела к седлу угасла. Если бы я спланировал путешествие раньше чем за две ночи до отъезда, я бы, по крайней мере, покатался как следует в окрестностях Аспена. Но так получилось, что в среду, в самый последний момент, сорвался выезд на восхождение в компании нескольких друзей. Образовалось время свершить хадж в пустыню, к теплу, мне захотелось увидеть еще какой-нибудь пейзаж, кроме заснеженных гор. Я уехал из Аспена, не имея представления, где и чем я буду заниматься в эти дни. Все, что я мог сказать друзьям, уместилось в одно слово: «Юта», хотя обычно я оставлял соседям по комнате детальное расписание своих передвижений. В этот же раз я изучал путеводитель ночью, когда ехал от горы Соприс до Юты. Получился отпуск-экспромт, и даже, может, я загляну сегодня вечером на большой пикник в окрестностях национального парка Гоблин-Вэлли.
Около половины одиннадцатого утра. Я въехал в тень одинокого можжевельника и изучаю выжженные солнцем окрестности. Пустыня, вся в шарах перекати-поля, постепенно превращается в край ярких скальных куполов, потайных утесов, выветренных и деформированных обрывов, наклонных и искривленных каньонов, расколотых монолитов. Это колдовская земля, это шаманская земля, это святая земля — красная пустошь, лежащая там, где кончаются все дороги. Вчера, когда я прибыл в эту землю, было темно, и я мало что мог разглядеть из машины. Изучая средний план в поисках нужного мне каньона, я достаю шоколадный кекс, купленный в моабской пекарне, и кое-как давлюсь им: и кекс, и мой рот пересохли от сильного ветра. Вокруг обильно наследили коровы — еще один владелец ранчо пытается заработать себе на хлеб, несмотря на все сопротивление пустыни. Стада протаптывают извилистые тропинки сквозь местную растительность, вольготно рассыпавшуюся по открытому пространству: там пучки травы, эхинокактусы высотой мне по щиколотку и черная микробиотическая корка на красной земле. Я запиваю остатки кекса несколькими глотками из трубки кэмелбэка, притороченной к наплечному ремню.
Потом опять сажусь на велик и качусь вниз по дороге под прикрытием горного хребта, но уже на вершине следующего холма меня снова ждет схватка с порывами встречного ветра. Еще двадцать минут я методично давлю на педали над дорогой, больше похожей на доменную печь, и тут меня обгоняет группа мотобайкеров. Они едут куда-то в сторону Мейз-Дистрикт. Пыль, поднятая мотоциклами, летит мне прямо в лицо, забивает нос, глаза, слезные протоки, даже прилипает к зубам. Я гримасничаю, пытаясь сбить с губ песчаную корку, облизываю зубы и снова жму на педали, размышляя о том, куда эти байкеры едут.
Я бывал в Мейзе только однажды, на полчаса, лет десять назад. Когда наша команда рафтеров, сплавлявшаяся по каньону Катаракт, остановилась, чтобы разбить лагерь у реки Колорадо, на берегу Спэниш-Боттом, я решил добраться до места, которое называлось Доллс-Хаус. Для этого мне пришлось подняться на триста метров и перелезть через скальный выступ. Как лилипут, я карабкался по песчаникам и граниту, а надо мной нависали огромные худу,[5] от пятнадцати до тридцати метров высотой. В конце подъема я обернулся, увидел реку, замер — и сел на ближайший булыжник. Впервые ландшафт пустыни и процессы его развития заставили меня остановиться и задуматься. Я думал о том, насколько мы — человеческая раса — маленькие и смелые.
Внизу, на Спэниш-Боттом, лежали лодки, а ниже их неистовствовала река. Я вдруг осознал, что коричневатый поток высекает этот каньон из тысячи квадратных миль пустынного плато — прямо сейчас, в эту минуту. Я стоял на Доллс-Хаус, смотрел вокруг, и мне казалось, что я вижу рождение ландшафта, будто стою на краю кратера извергающегося вулкана. Это ощущение не отпускало меня — ощущение рассвета времен, изначальной эпохи, когда нет еще ничего, кроме пустынной земли. Так смотришь в телескоп на Млечный Путь и гадаешь, одни ли мы во Вселенной. Ослепительный свет пустыни со всей ясностью показал мне, как хрупка и тонка наша жизнь, как ничтожны мы перед силами природы и измерениями пространства.
Если бы моя группа, в миле отсюда, погрузилась на эти два рафта и отчалила, я оказался бы настолько отрезан от всего человечества, насколько это вообще возможно. Через пятнадцать, самое большее — тридцать дней я умер бы одинокой голодной смертью, пробираясь меандрами каньонов вверх по реке к Моабу, и больше никогда не увидел бы ни единого признака человеческого присутствия, ни одного человеческого следа. И все же, несмотря на скудность и безлюдие пустыни вокруг, мне в голову пришла торжествующая мысль, стирающая слой самомнения и самозаблуждения. Нет величия в том, что мы находимся в конце пищевой цепочки или умеем менять окружающую среду, — окружающая среда переживет нас благодаря своим непостижимым силам и неподатливой мощи. Но ничтожность не связывает нас и не лишает нас сил, мы отважно следуем своей воле, несмотря на эфемерное, хрупкое присутствие в этой пустыне, на этой планете, в этой Вселенной. Я просидел там еще десяток минут, а затем, глядя на мир по-новому, так же широко, как широк был вид с обрыва, вернулся в лагерь и очень быстро приготовил обед.
Я миную металлическую трубу, отмечающую высохший источник Западного рукава каньона Блю- Джон. Затем на моем пути перекресток с указателями, где одна из грунтовок уходит на Хэнксвилл — маленький городок в часе езды на запад, у входа в национальный парк Кэпитол-Риф. Хэнксвилл — ближайшее поселение к Робберз-Руст и Мейз-Дистрикт, здесь же находится ближайший телефон-автомат. Еще полмили спустя я проезжаю заросшую травой пологую поляну — она служила взлетно-посадочной полосой до тех пор, пока какая-то мелкая катастрофа не заставила тех, кто здесь летал, поискать чего- нибудь понадежнее. Свидетельство того, что маленькие самолеты и вертолеты — характерное для этих мест и зачастую единственное средство передвижения. Хотя иногда с точки зрения финансовых затрат не стоит покидать одно место ради другого, даже если можешь летать. Лучше просто остаться дома.
В свое время мормоны прилагали все усилия, чтобы расчертить эту пустыню дорогами, но и они отступили в города — Грин-Ривер и Моаб. Сегодня почти все мормонские тропы заброшены, их сменили такие же труднопроходимые дороги. Забавно, что на автомобилях здесь ездят гораздо реже, чем на лошадях или на повозках сотню лет назад. Предыдущей ночью, направляясь к месту старта, я проехал почти сотню километров по единственной грунтовке в восточной части двух округов — два с половиной часа по глубокой колее — и за все время не встретил ни одного дома, ни одного огонька. Фермеры времен Фронтира, конокрады, добытчики урановой руды и нефти — все они оставили свой след на этой земле, но отказались от своих планов — все козыри забрала пустыня.
Эти искатели состояний не были первыми, кто пересек границу края, только чтобы превратить его в бесплодную пустошь: во все времена волны древних поселенцев накатывали и исчезали в каньонах. Обычно о том, что горы и отдаленные части пустыни более гостеприимны, люди задумывались во время сильной засухи или вражеского вторжения. Но порой ничем невозможно объяснить внезапную эвакуацию целой культуры с того или иного места. Пять тысяч лет назад жители Бэрриер-Крик оставили свои пиктограммы и петроглифы в Большой галерее и в галерее Элкоув, а затем исчезли. Поскольку письменных свидетельств они не оставили, причина, по которой они ушли отсюда, так и не разгадана, давая пищу для воображения. Глядя на их рисунки, заходя в их дома и сады, стоя на кучах хлама, я чувствую связь с коренными первопроходцами, заселявшими эти каньоны давным-давно.
Выкарабкавшись на открытое плоскогорье, я сразу получаю сильный шлепок ветра по лицу и ловлю себя на том, что жду не дождусь последнего участка пути — похода по каньону Хорсшу. Мне не терпится скрыться от этого мерзкого ветра.
Судя по тому, что я увидел во время своего путешествия, с того времени, как здесь жил Джон Гриффит, местность мало в чем изменилась. Бюро земельного управления США грейдировало лошадиную тропу столетней давности, кое-где появились дорожные указатели, но даже вездесущие заборы,
