старый костел.
Я подошла в тот момент, когда вся тройка, присев на корточки, с любопытством рассматривала будущий манекен.
— И в самом деле, очень хороший, — похвалила я, сразу оценив тот факт, что фигура Пия X имела нормальный размер груди. — Когда обошьем его материей, то будет в самый раз. Надо только отбить молотком оставшуюся половину головы.
— О господи! — содрогнулась Владка. — Я не буду отбивать, не хочу, чтобы у меня рука отсохла.
— Глупая! Давай молоток, а если нет молотка, то камень.
Принесли камень. Я опрокинула фигуру Пия X на спину и била по гипсу до тех пор, пока то, что некогда являлось половиной гипсового черепа, не превратилось в мелкие осколки.
— Ну, нате! — воскликнула я, распрямляя спину и отряхиваясь от пыли. — Подметите теперь пол и прикройте бюст бумагой или старым тряпьем. А потом надо подумать, откуда мы возьмем материю для обшивки.
Я побежала к двери, но вдруг поскользнулась и упала — упала так неудачно, что ободрала себе все колено. Поднимаясь с пола, я заметила, что Владка присматривается ко мне с каким-то странным выражением лица. Прихрамывая, я поплелась к выходу.
Безвольно опустив натруженные руки, сидела я в часовне на лавке. Вокруг разливался терпкий аромат фиалок. Пахло сырою землей и зеленью. На синем высоком своде часовни, словно мокрые камушки, сверкали звездочки. За неподвижными кустами миртов и олеандров, растущими в деревянных кадках, за рядами кадушечек с гиацинтами, похожими на застывшую пену, виднелись мертвенно-неподвижные белые очертания Мученика.
«Мне должны поставить хотя бы одну кадушечку с цветами, — подумала я, — и за мои мучения».
Ярко представив себе, что бы сказала в ответ на эти богохульные мысли сестра Юзефа, которой я помогала в украшении плащаницы, я направилась за молотком, чтобы прибить к лавке драпировку. У стен, между шпалерами миртовых деревьев, мелькала гибкая тень монахини. Шелестела гофрированная бумага. Под сводом часовни ютились шорохи, словно стекали струйки воды.
Из-за миртов до меня долетел голос:
— Принеси-ка два подсвечника из ризницы и поставь их на пьедестале…
Только я вышла из часовни, как сразу же окунулась в непроглядную темень бокового нефа. Посередине костела на паркетном полу виднелось пятно света. В центре его лежал крест. Возле него ползали на коленях, то припадая к кафельному полу, то вознося руки кверху, темные фигуры, похожие на черные флажки, которые насадили на древко, и они то взлетают к потолку, то вновь распластываются по земле.
«Ужасно печально, — подумала я, — словно во всем свете нет уже ничего, кроме теней. Даже жить не хочется».
И тут же я наткнулась на пару, уже один вид которой свидетельствовал о страстном желании жить. Девушка, приподнявшись на цыпочки, страстным, тихим голосом шептала что-то на ухо склонившемуся к ней мужчине. Он держал ее под руку. Ее лоб упирался ему в щеку. На шум моих шагов она обернулась и подбежала ко мне.
— Знаешь, я тебя искала по всему костелу.
— Я видела — как же…
— Меня сестра Алоиза прислала за манипуляжами ксендза-пробоща. Он говорил, что нужно их заштопать… — Наклонив голову, она продолжала еще более тихим мечтательным голосом: — Он сказал, что сразу же после пасхи мы поженимся…
— Кто сказал — ксендз-пробощ?
— Ох нет! Мой нареченный…
«Мой нареченный» — эти слова не переставали звучать в моих ушах, когда я чистила подсвечники, устанавливала кадушки с деревцами, перетаскивала тяжелые горшки с цветами, подметала пол в часовне и окропляла зелень водой. В голосе Гельки, когда она произносила эти слова, звучала гордость и сладость.
После пасхи и она покинет нас, как покинула в свое время Рузя. Была она моей подругой, а теперь здесь ничего-то ее уже не касается. Есть у нее свой нареченный.
Несмотря на то, что плащаница выглядела великолепно и в награду за свои труды я по возвращении в приют получила масляные оладьи, спать ложилась я грустная, как никогда.
Было еще совсем темно, когда, отбросив одеяло, я начала одеваться.
Гелька потянулась в кровати, зевнула и, не открывая глаз, спросила:
— Уже идешь? Еще пяти нет…
— У меня есть дело к служителю.
Гелька уселась на койке, широко развела руки, словно намереваясь кого-то обнять.
— Я так счастлива. Через неделю ничто из всего этого уже не будет меня касаться.
— Чем же ты будешь жить?
— Он получает в деревне место органиста. А я могла бы учить детей.
— Кто же будет тебе платить за это?
— Какая ты сегодня дотошная! Уж мой муж как-нибудь постарается, чтобы я не умерла с голоду.
— Как бы не так! — Расстроенная тем, что мне нужно идти убирать часовню, когда все еще храпят, я добавила с раздражением: — Он станет органистом, а ты будешь церковной привратницей. И должна будешь вычищать костел так же вот, как и я.
— Но он может и по-другому зарабатывать. Будет играть на свадьбах.
— Люди женятся и без музыки. А ты должна будешь целовать ручку ксендзовой прислуге, вот увидишь.
Гелька соскочила с кровати, обвила мою шею руками.
— Но ты мне сочувствуешь, правда? Я так ужасно хочу стать его женой. Ты должна быть на моей свадьбе. У него есть знакомый ксендз, который нам поможет, И ты тоже нам поможешь, хорошо?
— Хорошо… — великодушно обещала я. — А теперь пусти меня.
Гелька вскочила на койку, так что облако пыли поднялось над матрацем, и, вознеся обе руки кверху, запела: «Как заря, приход его…»
— А, вот видишь? — крикнула я с триумфом. — Это ведь совсем не свадебная песня, а всего лишь покаянная на великую пятницу! Вот увидишь, ты станешь церковной привратницей, пани органистова…
Смеясь, я выбежала из спальни…
Жена церковного служителя сказала мне через дверь, что муж поехал в лес за еловыми ветками для гроба Христова и что один из «римских солдафонов»[21] упился, а потому пожарная команда должна выделить другого.
Через боковую дверь и ризницу я пробралась внутрь костела, отодвинула решетку и вошла в часовню.
Стены были густо убраны еловыми ветками. Грядки с цветами притаились низко на полу, и только кустики солянки гордо возвышали свои ветки, увенчанные белыми соцветиями. Утопающая в полумраке и благовониях, полная торжественного обаяния, часовня предстала передо мною в совершенно ином свете.
Чем дольше я смотрела на алебастровую фигуру Иисуса, тем сильнее росло во мне радостно- тревожное ощущение, что через минуту должно произойти нечто неземное.
