— Это невозможно… Что с тобою случилось?
— Э, глупости! — Янка еще плотнее укуталась в платок. — Это так, временно. Есть у тебя с собою деньги?
В кармане плаща у меня лежало четыре злотых — остаток от десяти злотых, присланных матерью. Гельке я отдала бы их с радостью. А для самоуверенной Янки мне было жаль денег.
— Подожди, — ответила я. — Сперва скажи, где ты теперь обитаешь? Ездишь во втором классе?
— В данный момент никуда не езжу, потому что больна. Простудила легкие.
— Ты должна рассказать мне обо всем по порядку. Те похороны ты выдумала, чтобы сбежать от нас, — верно? И что же потом?
Она взяла меня под руку и потянула к выходу.
— Идем отсюда. Эти подмастерья так глазеют! Ненавижу подмастерьев. Тоже — общество!
— Янка, сколько тебе лет?
— Девятнадцать.
— А в приюте ты говорила, что шестнадцать.
— Приюты существуют для того, чтобы в них врали. Если бы я сказала правду, то меня заставили бы работать в прачечной или убирать костел. Что это у тебя там в бидонах? Рассол, как всегда?
В одном из бидонов плавала колбаска, которую мне страшно хотелось съесть. Поэтому, желая отвлечь внимание Янки от бидона с колбаской, я сделалась более любезной и веселой:
— Ну, разумеется, — постный рассол. А ты немного похудела. В приюте была покруглее.
— Да, немножко похудела. А ты не прижимайся так к тому бидону, а то плащик испачкаешь.
— Я так умышленно, а то ветер дует, — бухнула я, не зная, что? ответить.
— Встань на мое место, — ласково предложила Янка. — Здесь совсем нет ветра. Зачем пачкать такую хорошую вещицу?
— Оставь меня в покое, не привязывайся!
Более сильная, чем я, она вырвала из моих рук бидон и, открыв крышку, склонилась над ним.
— О, пожалуйста, какая славная колбаска!
Глядя, как она запихивает в рот лоснящуюся от жира колбаску, я процедила сквозь зубы:
— Фу! И как тебе не стыдно? Мне было бы стыдно!
— Смотрите! Наташечка произносит проповеди! Если уж тебе так жаль этой колбаски, то могу ведь и я угостить тебя…
Отвернувшись в сторону, я спросила как можно более равнодушно:
— А что с твоей тетей?
— С кем?
— Ну, с той тетей, которая навещала тебя в приюте?
— А, тетечка! Выискала себе другую сиротку. С одной ведь невозможно так без конца. А за один лишь молитвенник она, холера, выудила кучу денег. Полушубок тоже продала, чертовка.
Я опустила бидоны на землю, но тут же снова схватила их и пошла вперед. Так вот оно что! И как это я не догадалась раньше сама?! Боже мой! Из-за нее несколько недель жили мы в отвратительнейшем страхе, в ожидании наказаний. Только наша голодная забастовка удержала тогда Гельку от какого-либо отчаянного поступка. Оскорбленный ксендз порвал отношения с монастырем как раз тогда, когда благодаря его опеке нам могло быть немного лучше. С того же момента матушка-настоятельница совсем впала в чудачество и вся власть перешла в руки сестры Алоизы. А виновница всего этого шла рядом со мной и жевала колбаску. Мне хотелось со всей силы дать ей кулаком по челюсти, так, чтобы она зашаталась.
— Подожди меня здесь или иди, а я тебя догоню. — Дружелюбно кивнув головой, Янка исчезла за дверью кондитерской.
«Так вот до чего дело дошло! — растерянно подумала я. — Ходит по магазинам и собирает подаяния!»
Через минуту Янка снова была возле меня. В руках она держала плитку шоколада «Дануся».
— Угощайся.
— Нет, нет, спасибо. — И, стараясь не глядеть на шоколадку, я отодвинулась на край панели.
— Куда ты так торопишься? Подожди, я должна подсчитать, правильно ли дали мне сдачу. — Она вынула из кармана горсть мелких монет и быстро их пересчитала.
Вот уже и монастырская ограда. Я остановилась.
— Здесь мы должны распрощаться, — начала я равнодушно. — Мне нужно идти.
— Разумеется. Старая конура уже близко.
Мы обе остановились возле ограды. Янка — свободная и беспечная, а я, хотя и никого не обокрала, — смущенная и чувствующая себя крайне неловко.
— Что бы ты сказала, если бы я снова пришла в ваш приют?
Тон ее вопроса был небрежный и шутливый, однако пристальный взгляд говорил, что за этим шутливым тоном кроется нечто другое.
Я еще раз посмотрела на ее нищенское одеяние, прозрачно-восковое лицо, исхудавшие руки и, помимо своей воли, отрицательно покачала головой.
— А почему — нет? — удивилась она.
Я отшатнулась от нее, продолжая отрицательно мотать головой.
— Ведь вас я не обкрадывала. Монахинь же вы сами терпеть не можете. Так о чем же речь? Могу дать слово, что на сей раз я ничего не украду. Ну? Ты ведь видишь, что я измучена, как пес. — Она умолкла.
Ее нищета была ужасна, отталкивающа. Рука, державшая шоколадку, сильно дрожала.
— Нет! — громко крикнула я. — Нет! — И схватилась за бидоны. — Я иду. Будь здорова.
— Подожди и не делай такой оскорбленной мины. Может быть, на прощание угостишься все-таки кусочком шоколада? — Она подсунула мне под самый нос соблазнительную плитку.
— Нет, спасибо!
— Да возьми же, возьми!
— Я сказала — спасибо.
— А Гелька была права, когда говорила, что в тебе сидит монахиня.
Я побледнела. Разве это возможно, чтобы моя Гелька так отзывалась обо мне?!
— Напрасно ты так упорно отказываешься, — ехидничала Янка. — Кусочек смело можешь съесть. Ведь это же за твои деньги.
— Как это за мои? — Словно громом сраженная, я сунула руку в карман. Он был пуст.
— Не ищи! — с издевкой рассмеялась она. — И в другой раз не лги. Янка — не глупая монастырская девчонка. Ты сказала, что у тебя нет с собой денег, а между тем все время мяла рукой в кармане эти глупые четыре злотых. Фу, постыдилась бы! Деньги я тебе верну. Шли дам добрый совет: послушай, когда ты будешь голодна и почувствуешь, что не в состоянии больше влачить свое жалкое существование среди глупых девчат и лицемерных монахинь и когда что-нибудь будет гнать тебя на свободу, возьми полушубок сестры Алоизы, отнеси его на базар и продай. Господь бог отпустит тебе этот грех… Погоди, не убегай, — схватила она меня за руку, — еще два слова. Тех денег из кружек для пожертвований я не крала, Ведь ты знаешь, это тетечка. Ну, а теперь? Наверно, ты не будешь иметь ничего против, если мы вместе пойдем в приют? Я буду послушной… — пыталась рассмеяться Янка.
— Иди вон! Убирайся! — крикнула я, замахиваясь.
Она схватила мою руку и дала мне не слишком сильную пощечину.
— На старших нельзя поднимать руку! Как добрая католичка, давай-ка подставляй теперь и другую щеку.
— Убирайся! Ненавижу тебя! — едва сдерживая слезы, крикнула я и, схватив бидоны, бросилась к калитке.
Сомнения — то ли передать матушке слова Янки, которая сама созналась в краже, то ли нет — глубоко тревожили меня. Посоветоваться было не с кем. Даже Рузя, выслушав меня, только вздохнула и
