В кварталах дальних и печальных

Ю. Л.[52]

Жизнь художественна,
смерть — документальна
и математически верна,
конструктивна и монументальна,
зла, многоэтажна, холодна.

Новой окрыленные потерей,
расступились люди у ворот.
И тебя втащили в крематорий,
как на белоснежный пароход.

Понимаю, дикое сравненье!
Но поскольку я тебя несу,
для тебя прощенья и забвенья
я прошу у неба. А внизу,

запивая спирт вишневым морсом,
у котла подонок-кочегар
отражает оловянным торсом
умопомрачительный пожар.

Поплывешь, как франт, в костюме новом,
в бар войдешь красивым и седым,
перекинешься с красоткой словом,
а на деле — вырвешься, как дым.

Вот и все, и я тебя не встречу
в заграничном розовом порту
с девочкой, чья юбочка короче
перехода сторону на ту.

1997

«Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь…»

Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь,
в белом плаще английском уходит прочь.

В черную ночь уходит в белом плаще,
вообще одинок, одинок вообще.

Вообще одинок, как разбитый полк:
ваш Петербург больше похож на Нью-Йорк.

Вот мы сидим в кафе и глядим в окно:
Рыжий Б., Леонтьев А., Дозморов О.

Вспомнить пытаемся каждый любимый жест:
как матерится, как говорит, как ест.

Как одному: «другу», а двум другим
он «Сапожок»[53] подписывал: «дорогим».

Как говорить о Бродском при нем нельзя,
Встал из-за столика: не провожать, друзья.

Завтра мне позвоните, к примеру, в час.
Грустно и больно: занят, целую вас!

1997

«Когда бы знать наверняка…»

Когда бы знать наверняка,
что это было в самом деле —
там голубые облака
весь день над крышами летели,
под вечер выпивши слегка,
всю ночь соседи что-то пели.