она их так любит.
Доменика обрадовалась не столько арбузу-великану, сколько тому, что Григорий помнит о ней. Улыбнулась ясной, светлой улыбкой, в русых волосах сверкнул стеклышками, словно самоцветами, гребешок — подарок Григория.
Пошли в степь. Дурманил острый запах увядшей травы, дрожал в небе жаворонок, ткали свою удивительную пряжу на далеком горизонте легкие белоснежные облака. Григорий разостлал пиджак. Доменика села на него, он примостился рядом. Подхваченное ветром перекати-поле, подпрыгивая, с легким шорохом неслось прямо на них.
Острое лезвие перочинного ножа с хрустом вонзилось в блестящий полосатый шар. Сахарное красное нутро арбуза дохнуло сладким ароматом. Григорий протянул ломоть Доменике.
Наклонясь вперед, чтобы не капнуть на юбку, она начала есть не торопясь, бережно, как на сельской свадьбе или в гостях. Откусывала маленькими кусочками и далеко вперед отставляла руку с ломтем.
— Вкусно?
— Очень. Ты, оказывается, умеешь выбирать арбузы.
— Я все умею выбирать, — улыбнулся Григорий…
Вскоре они поженились.
Петровские жили бедно, но счастливо. Доменика не только не упрекала мужа за подпольную работу, а старалась во всем помочь ему, хотя и очень боялась за него.
Надежная помощница, самоотверженный друг и любимая жена, она знала, что он посвятил свою жизнь борьбе за лучшую долю рабочего люда.
Григорий тоже всегда помогал молодой жене, но особенно бережно стал относиться к ней, когда под ее сердцем затеплилась новая жизнь.
— А как мы его назовем? — спрашивала Доменика.
— А может, будет она?
— Нет, он.
И не ошиблась: родился мальчик. Его назвали Петром.
— Петр Петровский, правда, хорошо? — радовалась молодая мать, и ее синие глаза на чуть осунувшемся, побледневшем лицо казались еще больше.
Степан Непийвода хлопал Григория по плечу, показывал на новорожденного и восторженно басил:
— Ты смотри, какой казачина!
Наклонялся к плетенной из лозы люльке, висевшей на веревках, прикрепленных к потолку, и смешно выпячивал губы, уверяя, что малыш его понимает…
Минули весна и лето 1898 года, отшумела осень, заключила землю в свои ледяные объятия зима.
Три часа ночи. Спокойно спит ребенок. Внезапно проснулась Доменика, повернулась к Григорию:
— Ты не спишь?
— Еще нет.
— Ведь скоро начнет светать…
Ему не до сна. Когда же наконец придет товарищ, прибывший для связи из центра? Может, полиция пронюхала об их организации или о подпольной типографии, где они печатают листовки? Очень помогает Михаил Григорьевич Цхакая. Он совсем недавно на железной дороге, а как много уже сделал! Высланный за революционную деятельность из Закавказья, он сразу же вошел в Екатеринославский комитет РСДРП и принял в его работе самое активное участие. Где же все-таки связной? Неужели в организации провокатор? Ведь не случайно почти одновременно несколько арестов… Товарищи требуют, чтобы он уехал из города, но может ли он оставить Доменику?.. И все же что-то нужно придумать, чтобы хоть на время исчезнуть с екатеринославского горизонта.
Усталость дала себя знать: задремал, по тут же встрепенулся. Если никто не явится до рассвета, значит, опять провал…
Открыл глаза, когда за окном уже светало. Нельзя медлить ни минуты, надо унести документы, чтобы, если явятся с обыском, ничего не нашли…
— Куда ты? Ведь сегодня воскресенье? — проснулась Доменика.
— К товарищу по делу… Не волнуйся.
В ее глазах вспыхнул и тут же погас испуг. Достала из шкафчика хлеб, кусок сала, лук, соль, поставила на стол. Нож выскользнул из рук и со звоном упал на пол. К счастью, ребенок не проснулся.
Григорий подошел к Доменике, обнял:
— Ты у меня хорошая, смелая…
Тревожная слеза засверкала в глазах жены.
— Не надо. Я очень скоро вернусь. Обязательно… А если что, помни наш уговор.
И сразу вышел.
Плавно и медленно падал снег. Григорий опустил уши шапки и поднял воротник. Хотя беспокойство не отпускало, шел не торопясь: натренировал нервы, приучил их к суровой внутренней дисциплине. Только нелегко это!
Пересек широкую Церковную улицу. Миновав завод, очутился в Брянской колонии. Небольшие одноэтажные домики из красного кирпича с маленькими палисадниками занимали техники и мастера. Григорий перешел Брянскую площадь и свернул на Орловскую. Орловская тянулась от заводской больницы до самой Шляховки. Перпендикулярно к ней располагались все Чечелевки — от Первой до Седьмой. Григорию нужна была Третья, там недалеко от угла была квартира Бабушкина.
Постучал — тишина. Постучал еще раз — снова тихо. Вдруг из-за угла дома показалась хозяйка.
— Не стучите. Нету его, — печально сказала она.
Петровский вопросительно взглянул на нее, но понял: больше он ничего не узнает.
Дело усложнялось.
Вернулся на Орловскую, некоторое время постоял в раздумье: идти к Непийводе или… Незаметно оглянулся: неподалеку маячили двое с поднятыми воротниками. «Только этого еще не хватало!» — с досадой подумал Григорий. Спокойно, не ускоряя шаг, направился к перекрестку Орловской и Чечелевки. Мысль работала быстро: сбежать вниз, заскочить в помещение больницы, переждать…
Шпики не отставали, видимо ожидая удобного момента. Нет, лучше идти вверх, свернуть и затеряться в бесчисленных двориках Чечелевок.
Петровский опрометью кинулся к воротам. Перепрыгивая через рвы и канавы, ловко минуя горы угля, пригибаясь под развешанным на веревках бельем, он перебегал из одного двора в другой.
Поскользнулся, наступив на глиняный черепок, упал, вскочил и помчался дальше. Выбежал на Четвертую Чечелевку и лишь тогда оглянулся: шпиков не было.
Вдруг услышал оглушительный перезвон бубенцов. Будто свалившись с неба, его нагоняла тройка разгоряченных коней. И в тот же миг наперерез ей из-за угла вырвался всадник на быстроногом рысаке в серых яблоках. Тропка подалась к забору. Еще миг — и Григория подомнет под себя бешеная гривастая пристяжная или крылом широких саней ему перебьет ноги. Петровский вскочил на скамью возле забора и плотно прижался к нему спиной. Авось пронесет.
Кучер, резко подавшись назад, осадил лошадей как раз напротив Григория.
— Вам куда?
— На станцию!
— Садитесь! — бросил извозчик, кинул медвежью полость и тут же вихрем понесся вперед.
Григорий даже не смог разглядеть возницу, только заметил пышные, слегка опушенные инеем усы, похожие на лисьи хвосты.
«Это, без сомнения, тот самый кучер, — подумал Григорий, — которого я когда-то на губернаторском подворье призывал к самоуважению… Хоть и не узнал он меня, но отблагодарил».
Когда свернули к железнодорожному двору, Петровский решил сойти. Легонько коснулся спины кучера. Тот остановил коней, и они расстались.
