За свои двадцать четыре года Петровский узнал немало, но такой страшной, такой ужасающей жизни еще не видел. Даже на Брянском дышалось свободнее. Там можно пойти на Днепр, там скверы и парки. А тут… Сухая, вылизанная горячими ветрами степь — ни деревца, ни цветка, лишь черпая пыль: на желтой, увядшей траве, в хибарах, на худых детских лицах. От нее никуда не деться: она засоряет глаза, скрипит на зубах, лезет в уши. А на руднике даже бани нет. Люди в лохмотьях спят на замызганном, грязном полу.
Вместе с родителями серой предрассветной ранью тянутся на шахту истощенные от непосильной работы семи-восьмилетние дети, похожие на маленьких старичков. Они не умеют шалить и смеяться.
Возле единственного на всю улицу колодца, мимо которого ходил на работу Петровский, всегда собиралась огромная очередь женщин с ведрами, чайниками, кувшинами, бидонами. Молча и хмуро стояли они друг за другом. К полудню воду выбирали до последней капли, переставал поскрипывать ворот, и люди терпеливо ждали, пока из подземных источников снова придет в колодец драгоценная влага.
Как-то Григорий еще издали услышал ругань, крик, истерические возгласы и, сорвавшись с места, помчался к колодцу. Женщины с проклятиями бросались друг на друга, срывали с голов платки, очипки, вцеплялись в волосы. Живые клубки из сплетенных тел катались по земле. Григорий пытался разнять их, призывал на помощь шахтеров, проходивших мимо, но те безразлично говорили:
— Сами разберутся…
Сердце заныло от людского равнодушия и собственного бессилия.
Но не только огорчения сопутствовали ему. Григория обрадовала встреча с Петром Анисимовичем Моисеенко, одним из первых революционеров-рабочих, организатором и руководителем Морозовской стачки в Орехово-Зуеве. О Моисеенко он слышал давно, но встретился с ним впервые. Григорий с интересом смотрел на невысокого, широкоплечего, крепко и ладно скроенного человека с симпатичным лицом, покрытым едва заметными оспинками. Небольшие серые глаза внимательно и умно смотрели из-под густых бровей, на губах трепетала добродушная улыбка. Ему было около пятидесяти, седая борода и седые узкие бакенбарды подковой охватывали лицо.
Они сидели в низкой и тесной комнатушке. Угол занимал простой дощатый стол, около него — табуретки, сделанные Петром Анисимовичем. Из сеней тянуло запахом сосновых стружек, был виден верстак, на котором лежали рубанки, фуганок, стамески, на стене висели пилы…
— Ты нам, Гриша, очень и очень нужен, — сказал Моисеенко гостю. — Не смотри, что тут черно и мрачно, мы здесь, голубчик, такую кашу заварим, что всем начальникам тошно станет. Шахтеры — народ смелый, решительный, хоть, к сожалению, еще темный… Но и это мы исправим.
Он говорил живо, пересыпая свою речь пословицами и поговорками. Григорий сразу распознал в нем натуру бесстрашную, неугомонную и жизнелюбивую. Вспомнил, что ему рассказывали про Моисеенко. Приехал Петр Анисимович в Вологодскую губернию, в ссылку, видит — упали люди духом, носы повесили. Взялся он за дело: оборудовал столярную мастерскую, хотя никогда до этого топора в руках не держал — с малолетства работал ткачом, начал брать заказы и своих товарищей к делу приохотил. Закипела у них работа, отбоя от заказчиков не стало: и настроение у людей поднялось, и деньги какие-никакие завелись.
— Я очень рад нашему знакомству, Петр Анисимович, — улыбнулся Петровский, — слышал о вас много хорошего…
— Ладно, ладно, — прервал его Моисеенко, — не хвали день с утра, а хвали вечером. Скажу тебе, Гриша, что теперь у нас неплохие возможности. Не сравнить с тем, что было, скажем, лет двадцать назад: люди почти сплошь неграмотные, путной литературы — кот наплакал: «Сказка про четырех братьев», «Хитрая механика» да «Сказка про копейку». Вот и все наше богатство было.
— Кое-что нам подбросит Екатеринослав. Уезжая, я договорился с товарищами.
— Правильно сделал. Может, немного погодя и листовки свои по шахтам пустим…
— Обязательно! Только хоть какую бы технику достать.
— Достанем. На примете у нас гектограф. А для тебя, Гриша, есть одно хорошее дело.
— Какое?
— Собственно, не одно… Тут дел, как деревьев в лесу. Но мы задумали, голубчик, такую штуку, ну просто красота!
Петровский с нетерпением ждал продолжения, по Моисеенко вдруг умолк, изучающе взглянул на собеседника и восторженно повторил:
— Просто красота! При церковноприходской школе хотим открыть вечерние общеобразовательные курсы для рабочих, а каким наукам их учить, сам, надеюсь, догадываешься…
— Здорово! — воскликнул Петровский.
— Хорошо, что ты с радостной душой встретил эту новость, ибо на тебя вся надежда. Правда, еще надо получить разрешение высшего духовенства, а оно, хоть и служит богу, от взятки не откажется. Рабочие уже собрали деньги, и есть один человечек, который умело все устроит… Тебе же поручается роль главного профессора…
— Так сразу и профессора, — засмеялся Петровский.
— Других профессоров у нас пока нет, — серьезно сказал Моисеенко, — а ты парень башковитый, начитанный. К тому же прошел тюремные университеты, что немало значит, по себе знаю… У тебя что- нибудь из литературы есть?
— Есть кое-что из сочинений Маркса, Энгельса и классиков мировой литературы.
— Как раз то, что нужно. Рассеивать темноту, воспитывать ненависть к существующему строю, вбивать в головы шахтерам, что им не от кого ждать милости, что они сами должны завоевывать свое будущее, — вот каким наукам ты их должен учить.
Курсы, которые спустя некоторое время начали действовать при церковноприходской школе, заинтересовали многих. Жадно, с интересом слушали Петровского шахтеры, с каждым днем все больше проникаясь сознанием своей силы и верой в победу рабочего класса.
По рукам пошли нелегальные листовки, прокламации, брошюры, газета «Искра», тайно переправлявшаяся из Екатеринослава. Полиция и жандармерия потеряли покой, пытаясь найти источник, откуда поступает запрещенная литература.
Зловещей птицей прилетел на шахту «черный список», в котором первым номером значился Григорий Петровский.
Его арестовали и, пригнав в село Железное, заперли в холодной. Он стал протестовать, заявив, что не станет сидеть в грязной, сырой яме, требовал прокурора, грозился пожаловаться на беззаконие местной администрации в департамент полиции. Петровскому удалось передать на шахту записку, в которой он писал: «Полиция ничего не знает. Арестовали, вероятно, за прошлое. Гектограф переправьте в другое место. Меня, очевидно, отправят в Бахмут. Пока что в Железном. Крепко жму руки».
А полиция и жандармерия никак не угомонятся: шастают по шахтерским казармам и землянкам, переворачивают все вверх дном, угрожают, запугивают, уговаривают, заискивают. Закрыли общеобразовательные курсы при церковноприходской школе, расставили дополнительные полицейские посты, а запрещенные листовки точно сваливаются с неба…
С арестом мужа Доменика оказалась в тяжелом положении: чужие места, теперь уже двое детой на руках, полное безденежье. Нигде не берут на работу, насилу устроилась поденщицей в шахтную прачечную. Из письма матери поняла, что в Екатеринославе тоже многие арестованы. Вот почему не идут оттуда посылки, за которыми Доменика целый год ходила на станцию то с одним, то с другим сыном. «Гостинцы», которые она приносила, тут же забирал Григорий и отправлял по назначению.
У самого Григория много книг. Есть и дорогие, в красивых переплетах. Когда ехали сюда, взял их с собой: пускай рабочие читают, ведь им в библиотеках не дают хороших книг. Да и библиотек нет. У него же Байрон, Толстой, Гёте, Золя, Шевченко, Некрасов, Маркс, Энгельс. «Не продавай их никогда и не теряй, что бы со мной ни случилось», — сказал он как-то жене.
Думала-думала Доменика и придумала: пока Григорий выйдет из тюрьмы, книги будут храниться у знакомого мастера, к которому она не раз заходила с мужем и детьми полюбоваться голубями.
Горный мастер Чуприна любил голубей. Каким бы уставшим ни вернулся с рудника, обязательно
