событий. На самом же деле он вконец ухудшает и без того тяжелое положение трудового народа. Законы охватывают лишь седьмую часть русского пролетариата, вытаскивая из его кармана около одиннадцати миллионов рублей и устанавливая выплату денежной помощи изувеченным всего на тринадцать недель. Предано забвению страхование по инвалидности и старости, принимаются на завод рабочие не старше сорока пяти лет. Забыто страхование по безработице, в законе даже не упоминаются рабочие-строители. За тяжелые травмы строителей подрядчики отделываются лишь церковным покаянием и двухнедельным арестом. В законе не упоминаются сельскохозяйственные рабочие и женщины-служанки, которые из-за жалкого заработка втягиваются в проституцию теми же буржуа, которые их эксплуатируют.
Ряды зашипели:
— Лишить слова!
— Да что они, сговорились все, что ли?
Шум усиливался. Пускай зал не услышит, лишь бы стенографистка записала каждое слово и материал попал в газету…
— На знаменах всех правительств их могущество олицетворяется изображением какого-либо зверя. У одних лев, у других слон, у третьих крокодил, а у нашего правительства хищный орел… У пролетариата нет никакого устрашающего символа, но наш флаг вызывает у многих ужас, потому что на нем написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь — для дружной борьбы и за осуществление на земле того братства, равенства и социализма, которые несут избавление нам и всему человечеству от того рабства, которое так сильно господствует над нами».
Взорвались редкие, но звучные аплодисменты с левого крыла.
Петровский медленно сошел с трибуны.
С правого крыла к трибуне проследовал другой оратор, похожий на хорошо откормленного кота. Он замурлыкал что-то о заботах правительства его величества самодержца всероссийского, и зал понемногу возвращался к своему обычному сонному состоянию.
Но через несколько дней Думу всколыхнуло еще раз. На одном из заседаний на кафедру, украшенную двуглавым орлом, поднялся Матвей Муранов, опротестовавший внесенный в Государственную думу срочный законопроект министра финансов об ассигновании четырех миллионов восьмисот сорока девяти тысяч девятисот девяноста девяти рублей на проведение празднования трехсотлетия дома Романовых.
Зал насторожился: что еще выкинут эти представители фабрично-заводской, нищенской России?
— Социал-демократическая фракция, исходя из своих республиканских побуждений и учитывая реакционное значение предстоящих торжеств двадцать первого февраля тысяча девятьсот тринадцатого года, — негромким, но страстным голосом говорил Муранов, — …считает необходимым в полном соответствии с поднимающимся движением рабочего класса и всей демократии вотировать как против участия Думы в этих торжествах, так и против ассигнования народных денег.
Громкие рукоплескания взорвались слева, и вся правая сторона словно взбесилась — неистово застучали пюпитры, повскакивали со своих мест Пуришкевич, Марков-Второй, Крупенский, Шульгин. Удивленно пожимая плечами, поднялся в центре зала лидер кадетов — профессор Милюков, а вслед сходящему с трибуны Муранову Родзянко закричал:
— Член Государственной думы Муранов, я призываю вас к порядку…
На второй день о выступлении депутата от социал-демократической фракции знал весь Петербург, а «Правда» сделала этот мужественный протест достоянием трудового народа всей страны.
Приближались рождественские каникулы. Доменика заблаговременно купила пушистую елку и поставила ее в кадку с водой. Тоня не отходила от отца, радуясь, что он дома: ведь это случалось так редко.
Григорий Иванович вместо с другими рабочими депутатами собирался в конце декабря ехать в Краков к Ленину. В последние минуты Доменика спохватилась, что не приготовила мужу праздничную сорочку с пикейной манишкой. Набрала из печи жара в большой утюг и, чтобы скорей нагрелся, размахивала им, перекидывая из руки в руку. Сначала Григорий протестовал, а потом вдруг сказал:
— Пожалуй, ты права, к Владимиру Ильичу следует явиться в самой красивой…
…Медленно отошел от перрона поезд, Краков остался позади — теперь такой близкий для них город. Сколько они узнали нового, сколькому научились!
Там несколько дней они провели в обществе Ленина, Крупской и других товарищей, приехавших с Урала, Кавказа, из Москвы, Петербурга на партийное совещание, чтобы обсудить наболевшие вопросы революционного движения в России. Петровский, впервые встретившись с Владимиром Ильичей, был поражен его простотой и доступностью, его доверительным тоном. Как и все большевистские депутаты, он был очень доволен тем, что наряду с решением нескольких важных вопросов совещание заслушало доклад и о работе социал-демократической фракции Думы, дало рабочим депутатам директиву добиваться полного равноправия обеих частей фракции: большевистской и меньшевистской. Резолюция совещания требовала строгого проведения в жизнь «всех партийных решений». Вне Думы, отмечалось в резолюции, «депутаты являются в первую голову партийными организаторами». Большевистская партия на нелегальном положении, и, сказал им Владимир Ильич, вы, рабочие депутаты, должны держаться особенно крепко, чтобы вас не сбили с верного пути. Ваш разговор должен быть обращен не к царю и черносотенной Думе, а к народу. При поездках к избирателям депутат-большевик должен организовывать партийные ячейки, объединять передовых рабочих, вносить в умы рабочих революционное сознание, говорить им то, чего нельзя сказать с думской трибуны, и тем самым готовить рабочий класс к революции и к свержению самодержавия. Большое значение будет иметь пролетарская пресса…
Шагов сел в угол, прислонился головой к стене и закрыл глаза. Бадаев устроился напротив Петровского, им не терпелось поделиться впечатлениями.
— Значит, вы теперь будете издателем «Правды»? — сказал Петровский.
— А вас кооптировали в редакцию «Правды» и в Центральный Комитет, — улыбаясь, произнес Бадаев и тут же спохватился: — Я должен кое-что записать. Ведь Владимир Ильич говорил и с каждым из нас в отдельности.
— Запишите, запишите, — сказал Петровский и весело добавил: — Не забудьте записать, как на квартире Ульяновых вы стояли у двери, размахивали кепкой и все время повторяли: «Массы, они ведь подросли за эти годы». А Владимир Ильич и Надежда Константиновна смотрели на вас и улыбались. Как хорошо, что мы встретились с Лениным!
— Встреча очень нужная, — подтвердил Бадаев.
Петровскому и Бадаеву о многом хотелось поговорить, но в купе появился новый пассажир. Бадаев положил блокнот на колени и начал быстро писать.
Григорий Иванович вспомнил разговор с Владимиром Ильичей. Ленин расспрашивал его о положении дел на Украине, особенно интересовался национальным вопросом…
За окном блестели заснеженные поля. В купе становилось тесно. По-прежнему неподвижно сидел Шагов с закинутой назад головой и закрытыми глазами. Чему-то улыбался, скрестив на груди руки, Бадаев. Каждый был занят своими мыслями, но каждый мог с уверенностью сказать, о чем думает другой…
В Петербурге Григорий Иванович обрадовался неожиданному известию — в городе оказался, хотя и на нелегальном положении, кооптированный после Пражской конференции в члены ЦК партии и назначенный редактором газеты «Правда» Яков Михайлович Свердлов, бежавший из Нарымской ссылки. Он жил у Бадаева и Малиновского, а у Самойлова в отдельной комнате днем и ночью писал и редактировал материалы для «Правды». За этой квартирой была замечена слежка, и Яков Михайлович собирался теперь перебраться к Петровским. Здесь его уже ждала жена Клавдия Тимофеевна Новгородцева с трехлетним сыном Андреем. Мальчуган то и дело спрашивал у матери, скоро ли придет папа.
Совсем некстати явилась супруга Малиновского, изысканно одетая дама с букетом сирени и тюльпанов. Села и принялась рассказывать, сколько оранжерей ей пришлось посетить, пока купила эти цветы. Наговорила массу комплиментов Клавдии Тимофеевне. Мальчик с интересом смотрел на цветы, но на руки к незнакомой тете не пошел.
Малиновская ушла, когда начало темнеть, а вскоре появился Яков Михайлович.
