сделали пошире… Лежать мне рядом с ним.
— Ты в своем уме? — вскочил со стула Петровский.
Больше всего его поразил невозмутимый тон Левченко, точно он говорил о чем-то будничном и обыкновенном. Знал твердый характер учителя и был уверен, что тот для себя все решил бесповоротно. Где же найти слова, чтобы спасти товарища? Что делать?..
— Мы ведь накануне победы… Идет революция… Зачем же…
— Возможно, победа близка. Я верю в нее, и мне жаль, что не доживу до светлого дня…
На другое утро дурное предчувствие погнало Петровского к Левченко. Еще издали увидел, что у настежь распахнутых дверей толпится народ. Сняв шапку, Григорий Иванович протиснулся в комнату. На кровати лежал учитель, рядом — револьвер. Полицейский чиновник осматривал жилище. На столе белела записка. Петровский, сжав зубы, прочитал: «Простите, товарищи! Верю, что красное знамя скоро запылает над Зимним дворцом, но я больше не могу… Извините и прощайте». Еще одна жертва…
Левченко похоронили на Никольском кладбище.
Белое, студеное небо нависло над серебристыми куполами Никольской церкви, над кладбищем с каменными надгробиями. Ближе к церкви лежат именитые люди города. На их могилах высятся массивные памятники с золотыми надписями, крестами и портретами в рамках. Долгий путь проделали эти глыбы, чтобы осесть здесь, под скупым северным небом, на земле вечной мерзлоты. Их заказывали в Финляндии, везли по железной дороге до Петрограда, оттуда — в Москву. Из Москвы поезд следовал до Иркутска, где железная дорога кончалась, и глыбы на лошадях переправляли в Жегалово, оттуда — на лодках в Усть-Кут. Ждали короткой навигации, продолжавшейся на Лене около четырех месяцев, и пароходом отправляли их по реке до Якутска.
Миновав пышные памятники, Петровский идет в конец кладбища, где теснятся холмики без крестов: это самоубийцы… Скромные надписи на дощечках: Орлов, Подбельский, Янович, Мартынов, Пащенко, Лимаренко… Старые могилы. А вот и свежие… Комаршщкий, Левченко… Сколько талантливых, полных творческой энергии людей распрощалось с миром… Сколько могил — с именами и безымянных — разбросано по бескрайним просторам Российской империи! Сколько погублено чистых, трепетных сердец, сколько светлых умов преждевременно ушло в вечный мрак…
Перед глазами Петровского, как живой, стоял рослый и сильный Марк Левченко, так трагично покинувший неприветливую, холодную землю. И все же нужно бороться! Несмотря ни на что, бороться!
И словно повеяло теплом с берегов далекого Днепра, словно засветило приветливое южное солнце. Глухо шумела тайга, но теперь она уже не навевала отчаянной тоски.
В письме к жене написал о самом заветном: «Нас освободит рабочий класс. Я верю — освободит!»
В начале марта 1917 года из Петрограда пришла телеграмма: «Скоро ожидается большая радость, свидание с матерью». Всем было ясно: встреча с матерью — это начало революции. Но никто толком ничего не знал. Неожиданная весть вызвала разные догадки и слухи, накалила эмоции, но пока трудно было представить, что именно произошло в России. На второй день прилетела из Петрограда телеграмма от Доменики Федоровны, адресованная Ярославскому, как поселенцу с постоянным и твердым адресом в этом городе.
Емельян Михайлович распечатал ее, прочитал, лицо его просияло. Он бросил все и помчался к Петровскому в мастерскую. Молча протянул ему телеграмму.
— «Николай II отрекся от престола, — читал Григорий Иванович. — В Петрограде создан Совет рабочих и солдатских депутатов и Временное правительство… Царская семья арестована. Революцию поддерживают Кронштадт и Москва. Горят здания судебной палаты и жандармского управления. Петровская». Наконец-то! — радостно воскликнул он. — На сегодня с нас хватит. — Петровский выключил рубильник, вытер станок, весело сказал: — Ну что ж, товарищ станок, пока отдыхай, я, видно, вернусь не скоро.
Петровский и Ярославский посмотрели, улыбаясь, друг на друга и еще раз перечитали телеграмму.
— Нельзя терять ни минуты… соберем колонию…
— Надо срочно вызвать Серго…
На дворе трещал лютый мороз, но Петровский его не чувствовал. Еще вчера Григорию Ивановичу нездоровилось: кололо в боку, было трудно дышать. Теперь он шагал стремительно и бодро, словно сбросил с плеч не один десяток лет.
Навстречу ехали сани, запряженные парой гнедых якутских лошадей с густой курчавой шерстью. Когда сани поравнялись с Петровским, полицмейстер Рубцов поздоровался с ним особенно вежливо. «Знает», — решил Григорий Иванович.
Невообразимый шум стоял в клубе приказчиков, где уже собрались политические, а также местные жители. На лицах беспокойство и нетерпеливое ожидание. Петровский, как председатель колонии политических ссыльных, прочитал телеграмму из Петрограда.
Вихлянский тут же попросил слова.
— Я буду краток, — начал он. — Россия не принадлежит к развитым странам ни в промышленном, ни в сельскохозяйственном отношении. Каким же образом в России может произойти социалистическая революция раньше, чем в таких странах, как Германия, Англия или Франция?
После Вихлянского выступил Пахомов, тоже меньшевик:
— Ясно, что произошла буржуазная революция и нас, представителей пролетариата, она не касается. Почему мы должны нашими пролетарскими руками таскать каштаны из огня для буржуазной революции?
— А я думаю, — поднялся Петровский, — что сигнал подан, и мы, как боевые кони, должны выступить в поход при первых звуках горна…
— Петровскому непременно нужна кровь, — бросил Вихлянский.
— Нет, я человек не кровожадный. Мне, как и всем большевикам, вовсе не хочется проливать кровь. Мы возьмем полномочия в свои руки и, если буржуазия не заставит нас, обойдемся без кровопролития…
Петровский понимал, какая огромная ответственность ложится на плечи большевиков. Был убежден, что нужно воспользоваться растерянностью местных властей, действовать смело и решительно.
Не успел Григорий Иванович выйти на порог клуба приказчиков, как наткнулся на Матвея и Саньку, которые держали под уздцы оседланного курчавого якутского коня.
— Мы с тобой! Куда скажешь — туда и пойдем!
Петровский обнял их за плечи.
Спустя час Петровский, Орджоникидзе, Ярославский, Слепцов, Аммосов и Аверин создали Комитет общественной безопасности. Возглавил его Григорий Иванович, а его заместителями стали Орджоникидзе и Ярославский.
В областном управлении заседали высшие чины Якутии. На лицах растерянность и тревога. Все ждут, что скажет губернатор, все надеются на чудо.
— Господа, вы все, конечно, догадываетесь, зачем я вас вызвал. Очевидно, ни для кого не будет секретом то, о чем я вам сейчас сообщу, — с горечью и печально произнес фон Шеффле. — Династия Романовых, которая царствовала более трехсот лет, которая вывела Россию на путь славы и могущества, пала. Царь отрекся от престола, отрекся и великий князь. Наше отечество переживает черные дни… Создано Временное правительство во главе с князем Львовым. Мы должны определить свое отношение к нему… Прошу, господа, высказываться.
Поднялся сухощавый и быстрый в движениях полковник Березов, бывший полицмейстер. Он долгие годы прослужил в Якутске, через его руки прошла не одна тысяча политических ссыльных.
— Я предлагаю, — сказал он хриплым голосом, оттопыривая тонкую нижнюю губу, — немедленно арестовать всех политических ссыльных. Начать с бывшего думского депутата Петровского…
Стоило Рубцову только пошевелиться, как Березов ему бросил:
