мощных. Как-то зимой владелец ее, а звался он Жан Верто, сказал ему:
— Франсуа, слуга мой и друг, нужно мне кой о чем с тобой потолковать, и ты уж изволь выслушать меня повнимательней. Мы с тобой знакомы не первый день, и признаюсь открыто: если дела мои пошли на лад, мельница процветает и сам я других мельников за пояс заткнул, одним словом, если я приумножил свое достояние, то это твоя заслуга. Ты работал на меня не как слуга, а как друг и родня. Ты соблюдал мою выгоду, как свою собственную. Ты распоряжался моим добром так, как мне вовек не распорядиться, и доказал, что ты грамотней и разумней, чем я. Бог сотворил меня доверчивым, и я вечно был бы обманут, не присматривай ты за всем и вся. Те, кто употреблял мою доброту во зло, пытались поднять голос против тебя, но ты не сробел и за все держал ответ только сам, из-за чего не раз подвергал себя опасностям, от которых тебя всегда уберегали твое мужество и учтивое обхождение. Сердце у тебя под стать голове и рукам — это мне в тебе и нравится. Ты не скаред, но любишь порядок. В обман, как я, не даешься, но, как и я, всегда готов помочь ближнему. Если уж кто впрямь оказывался в нужде, ты первый советовал мне быть с ним повеликодушней. Если же кто лишь прикидывался бедняком, ты всегда успевал меня насторожить. Кроме того, для крестьянина ты человек ученый. У тебя и разум и выдумка есть. Что ты ни задумаешь, все удается; за что бы ни взялся, все идет на лад. Так вот, я доволен тобой, и мне желательно, чтобы ты тоже был доволен. Поэтому признайся откровенно, чего ты от меня хочешь, и тебе ни в чем отказа не будет.
— Не понимаю, с какой стати вы об этом спрашиваете, хозяин, — ответил Франсуа. — Добро бы вам показалось, что я чем-то недоволен, но ведь этого нет, можете не сомневаться.
— Я не говорю, что ты недоволен. Но у тебя такой вид, какого у счастливых людей не бывает. Ты вечно грустный, никогда не смеешься, даже повеселиться не хочешь. Ты такой тихий, словно траур носишь.
— И вы осуждаете меня за это, хозяин? Но тут я не могу вам потрафить, потому как выпивки и танцев не люблю, в кабак и на посиделки не хожу, песен и прибауток не знаю. Мне по душе лишь то, что не мешает мне исполнять свой долг.
— За это ты заслуживаешь только уважения, и не мне тебя осуждать, сынок. А заговорил я об этом лишь потому, что, сдается мне, у тебя что-то есть на душе. Может быть, ты считаешь, что слишком много работаешь тут на других, а тебе самому от этого мало проку?
— Напрасно вы так думаете, хозяин. Платите вы мне столько, что больше и желать нельзя; пожалуй, нигде, кроме как у вас, я не получал бы такого жалованья. Положили вы мне его по доброй воле, без всяких моих просьб. К тому же, каждый год даете мне прибавку, и с последнего Иванова дня назначили мне целых сто экю, а это для вас немалые деньги. Поверьте, я охотно от них откажусь, если вам трудно платить.
XIII
— Погоди, погоди, Франсуа, мы с тобой друг друга не поняли, — перебил его мэтр Жан Верто, — Я просто ума не приложу, с какого боку к тебе подступиться. Ты вроде не глуп, и я уже думал, что развязал тебе язык; но раз ты такой застенчивый, помогу-ка я тебе еще раз. Тебе в наших краях какая-нибудь девушка приглянулась?
— Нет, хозяин, — откровенно признался найденыш.
— Правда?
— Честное слово.
— И ты не присмотрел ни одной, которая пришлась бы тебе по сердцу, имей ты довольно средств, чтобы к ней посвататься?
— Я жениться не собираюсь.
— Скажешь тоже! Не зарекайся — ты еще слишком молод. А, кстати, почему не собираешься?
— Почему? — переспросил Франсуа. — А вам это так важно знать, хозяин?
— Может, и важно: ты не безразличен мне.
— Тогда скажу — у меня нет причин таиться. Я не знал ни отца, ни матери. И вот еще что… Я об этом вам не говорил — не приходилось, но если бы вы меня спросили, лгать бы не стал. Я найденыш, приютский.
— Вот те на! — воскликнул Жан Верто, чуть озадаченный таким признанием. — Никогда бы не подумал!
— Почему не подумали бы?.. Молчите, хозяин? Хорошо, я отвечу за вас. Да потому, что знаете меня за честного человека и удивляетесь, как найденыш может им быть. Выходит, это правда, что люди не доверяют найденышам и всегда что-то против них имеют? Это несправедливо и бесчеловечно, но это так, и с этим приходится мириться, раз даже самое доброе сердце не свободно от таких предубеждений, и вы, например…
— Нет, нет, — спохватился хозяин, потому что был человек справедливый и всегда готовый отбросить дурную мысль, — я люблю справедливость, а ежели на минуту о ней забыл, ты меня прости — это уже прошло. Словом, ты считаешь себя не вправе жениться, потому что ты найденыш?
— Не в этом суть, хозяин: такая помеха меня мало беспокоит. У каждой женщины свой нрав; у иной такое доброе сердце, что я своим безродством ей пуще по душе придусь.
— А ведь и вправду! — согласился Жан Верто. — Женщины-то лучше нас… К тому же, — рассмеялся он, — такому видному парню, как ты, молодому, здоровому и душой и телом, нетрудно в них доброту пробудить. Но в чем же все-таки суть?
— Послушайте, — начал Франсуа, — меня взяла из приюта и вскормила женщина, которой я не знал. После ее смерти меня подобрала другая, в расчете на те гроши, которые государство выдает на таких, как я; но она была добра ко мне, и, потеряв ее, я никогда б не утешился, не помоги мне еще одна женщина, оказавшаяся самой лучшей из трех; я так привязался к ней, что хочу жить лишь для нее и никого больше. Однако мне пришлось с ней расстаться, и мы, может быть, не увидимся. Она женщина состоятельная, и я ей вряд ли понадоблюсь. Но может случиться и так, что ее муж — а я слышал, он с осени хворает и просадил бог весть на что кучу денег — скоро помрет и оставит ей больше долгов, чем добра. Не скрою от вас, хозяин: если так получится, я вернусь туда, где она живет, и у меня будет одно желание, одна забота — помочь ей с сыном и не дать им впасть в нищету. Вот почему я не возьму никаких обязательств, которые могли бы задержать меня тут. У вас я должен отработать год, брак же свяжет меня на всю жизнь. К тому же он для меня — слишком тяжелое бремя. Почем знать, управлюсь ли я зарабатывать на два дома, если обзаведусь женой и детьми? Неизвестно мне и еще одно: вправе ли буду я, если мне, паче чаяния, попадется жена с приданым, лишать достатка свою семью и делиться с другой. Вот почему я решил остаться холостяком. Я молод, время у меня есть, а уж если взбредет мне в голову страстишка, я сделаю все, чтобы ее оттуда выбросить, потому как для меня существует одна женщина — моя мать Мадлена, которая не посмотрела на то, что я найденыш, и растила меня как родного сына.
— Ну что ж, друг мой, то, что ты мне рассказал, лишь укрепляет меня в уважении к тебе, — ответил Жан Верто. — Нет ничего гаже неблагодарности, нет ничего прекрасней, чем памятливость на добро. Хотел я тебе доказать, что ты мог бы жениться на одной молодой женщине — сердце у ней твоему под стать, и она помогла бы тебе поддержать твою старуху, но на этот счет мне раньше нужно кой с кем потолковать и посоветоваться.
Не нужно быть особенно проницательным, чтобы догадаться, что Жан Верто, человек добросердечный и рассудительный, задумал женить Франсуа на своей дочери. Девушка эта была хоть и старше Франсуа, но совсем не дурнушка, а разницу в годах вполне могли сгладить ее экю — их у нее хватало. Она была единственная дочь, словом — выгодная партия. Однако до сих пор она твердо держалась решения не выходить замуж, что сильно огорчало ее отца. А так как мельник уже давно приметил, насколько высоко ценит она Франсуа, он как-то раз завел речь о нем с дочерью, но она была человек сдержанный, и отцу долго не удавалось вытянуть у нее признание. Наконец, не сказав ни да ни нет, она согласилась, чтобы он порасспросил Франсуа о его видах на такой брак, и сейчас ожидала ответа с чуть большим нетерпением, чем ей хотелось показать.
Жан Верто тоже был бы не прочь вернуться к ней с благоприятным ответом, и прежде всего потому, что он давно мечтал ее пристроить; кроме того, зятя лучше, чем Франсуа, и желать не приходилось. Не
