Ивиш зажгла лампу у изголовья и совсем голая легла на кровать. Она оставила дверь открытой, наблюдая за коридором. На потолке был круг света, а остальная часть комнаты оставалась синей. Синий туман висел над столом, пахло лимоном, чаем и сигаретным дымом.
Она услышала шорох в коридоре, и кто-то большой тихо прошел перед дверью.
— Постой-ка! — крикнула она.
Ее отец повернул голову и с укоризненным видом посмотрел на нее.
— Ивиш, я тебя уже просил: нужно или закрывать дверь, или одеваться.
Он слегка покраснел, но его голос был более певуч, чем обычно.
— Из-за горничной.
— Горничная легла спать, — не смущаясь, сказала Ивиш. Она добавила:
— Я тебя ждала. Когда ты проходишь, ты так мало шумишь: я боялась тебя пропустить. Отвернись.
Господин Сергин отвернулся, она встала и надела халат. Ее отец стоял в дверном проеме напряженно, повернувшись спиной. Она посмотрела на его затылок, атлетические плечи и беззвучно засмеялась.
— Можешь смотреть.
Теперь он стоял лицом. Два-три раза он втянул носом воздух и отметил:
— Ты слишком много куришь.
— Я нервничаю, — ответила она.
Он замолчал. Лампа освещала его большое угловатое лицо, Ивиш он показался красивым. Красивым, как гора; как водопад Ниагара. Наконец он сказал:
— Я иду спать.
— Нет, — взмолилась Ивиш. — Нет, папа, я хотела бы послушать радио.
— Что это значит? — изумился Сергин. — В такой час? Ивиш не поймалась на это возмущение: она знала, что каждый вечер к одиннадцати часам он выходил из своей комнаты втихомолку послушать новости в своем кабинете. Он был скрытен и легок, как эльф, несмотря на свои девяносто килограммов.
— Иди одна. Мне завтра рано вставать.
— Но папа, — жалобно заныла Ивиш, — ты же знаешь, что я не умею включать приемник.
Сергин засмеялся.
— Ха! Ха! — произнес он. — Ха! Ха!
— Ты хочешь послушать музыку? — спросил он, снова став серьезным. — Но мать, бедняжка, спит.
— Да нет же, папа, — сердито сказала Ивиш. — Я не хочу слушать музыку. Я хочу знать, что там решили насчет войны.
— Тогда пошли.
Она босиком двинулась за ним в кабинет, и он наклонился над приемником. Его длинные сильные руки так легко управлялись с настройкой, что у нее дрогнуло сердце, и она пожалела, что ушла их былая близость. Когда ей было пятнадцать, они всегда были вместе, госпожа Сергин ревновала; когда отец водил Ивиш в ресторан, он сажал ее на скамью напротив себя, она сама выбирала себе
меню; официанты называли ее «мадам», это ее веселило, а он был горд, и у него был торжествующий вид. Были слышны последние такты военного марша, потом какой-то немец заговорил раздраженным голосом.
— Папа, — с упреком напомнила Ивиш, — я же не знаю немецкого.
Он посмотрел на нее с наивным видом. «Он сделал это нарочно», — подумала она.
— В этот час передают самую точную информацию. Ивиш внимательно слушала, чтобы уловить во время речи слово Krieg[58], смысл которого она знала. Немец замолчал, и оркестр заиграл новый марш; у Ивиш от него лопались уши, но Сергин дослушал его до конца: он любил военную музыку.
— Ну что? — с волнением спросила Ивиш.
— Очень плохо, — заявил Сергин. Но вид у него был не слишком огорченный.
— Да? — переспросила она с пересохшим горлом. — По-прежнему из-за чехов?
— Да.
— Как же я их ненавижу! — страстно проговорила она. А потом добавила:
— Но если страна отказывается воевать, разве ее можно заставить?
— Ивиш, — строго сказал Сергин, — ты еще дитя.
— А? — удивилась Ивиш. — А, ну конечно.
Она подозревала, что отец разбирается во всем этом не лучше нее.
— И больше ничего не сказали? Сергин колебался.
— Папа!
«Он зол, что я пришла, я ему порчу маленький праздник». Сергин любил секреты, у него было шесть чемоданов с замками, два чемодана на задвижках, он иногда их открывал, когда оставался один. Ивиш растроганно смотрела на него, он был такой симпатичный, что она чуть не рассказала ему о своих страхах.
Он опустил на нее взгляд своих светлых глаз, и она почувствовала, что он ничего для нее не сможет сделать. Она только спросила:
— Что будет, если начнется война?
— Французы будут разбиты.
— Да?. Неужели немцы войдут во Францию?
— Естественно.
— Они придут в Лаон?
— Вероятно. Я думаю, они дойдут до Парижа.
«Он совершенно ничего не знает, — подумала Ивиш. — Он человек, легко меняющий взгляды». Но сердце дрогнуло у нее в груди.
— Они возьмут Париж, но они же его не разрушат? Она раскаялась, что задала этот вопрос. С тех пор, как большевики сожгли их имения, отец приобрел вкус к катастрофам. Он покачал головой, наполовину закрыв глаза:
— Эх! — сказал он. — Эх! Эх!
Двадцать три часа тридцать минут. Это была мертвая улица, темнота затопляла ее; изредка встречался большой фонарь. Улица в никуда, ряд больших безымянных мавзолеев. Все жалюзи закрыты, ни щели света. «Это была улица Деламбр». Матье пересек улицу Сельс, улицу Фруадво, прошел по проспекту дю Мэн и даже по улице де ля Гетэ; они все были друг на друга похожи: еще теплые, уже неузнаваемые, уже улицы войны. Что-то выветрилось. Париж был уже кладбищем улиц.
Матье вошел в «Дом», потому что «Дом» оказался у него на пути. Официант с милой улыбкой засуетился вокруг него: это был невысокий паренек в очках, тщедушный и услужливый. Новенький: его предшественники заставляли клиентов ждать по часу, затем небрежно подходили и без тени улыбки брали заказ.
— Где Анри?
— Анри? — спросил официант.
— Высокий брюнет, с глазами навыкате.
— А-а! Он мобилизован. — А Жан?
— Блондин? Его тоже мобилизовали. Я его замещаю.
— Дайте мне коньяку.
Официант бегом удалился. Матье сощурился, потом с удивлением осмотрел зал. В июле «Дом» не имел определенных пределов, он тек в ночи сквозь стекла и двери; он разливался на мостовую, прохожие купались в этой сыворотке, которая еще дрожала у них на руках и на левой стороне лиц шоферов, стоящих посреди бульвара Монпарнас. Еще один шаг — и ты нырял в красное, правый профиль шоферов был красный: это была «Ротонда». Теперь наружные сумерки толкались в стекла, «Дом» был сведен к самому себе: коллекция столиков, скамей, стаканов, сухих, укороченных, лишенных того рассеянного сверкания, которое было их ночной тенью. Исчезли немецкие эмигранты, венгерский пианист, старая алкоголичка
