Принц, как сказал, вошел в дом и, прекрасно зная расположение комнат, взбежал по лестнице в сопровождении пажа, тщетно умолявшего соблюдать тишину, и со всей своей буйной ватагой ворвался в комнату раненого.
Если доводилось вам, несмотря на мучительную боль, заснуть под действием снотворного, а затем из-за шума пробудиться от того неестественного бесчувствия, в которое вас насильственно погрузило лекарство, то вы легко себе представите тревогу и смятение сэра Джона Рэморни и его телесную муку, взаимно усиливавшие друг друга. А если вы учтете, что вдобавок к этим чувствам его смущала мысль о преступном приказе, недавно отданном и, возможно, исполняемом в эту минуту, вы тогда поймете, как было страшно пробуждение, которому раненый предпочел бы вечный сон. В стоне, каким дал он знать, что к нему возвращается сознание, было что-то настолько жуткое, что даже бражники благоговейно смолкли. В полулежачем положении, как застал его сон, сэр Джон повел глазами, и ворвавшиеся в комнату странные фигуры представились его расстроенному воображению вдвойне причудливыми.
— Значит, все это так, — забормотал он про себя, — не лжет писание! Вот они, черти, и я осужден навеки! Снаружи нет никакого огня, но я чувствую его… чувствую в своей груди… Он так горит, точно там, , внутри, пылают семь печей.
Пока он в смертном ужасе глядел вокруг, стараясь хоть несколько прийти в себя, Ивиот подошел к принцу и, упав перед ним на колени, взмолился, чтобы тот удалил из комнаты своих людей.
— Этот шум, — сказал он, — может стоить моему хозяину жизни.
— Не бойся, Чивиот, — ответил герцог Ротсей. — Будь он даже на пороге смерти, вот это вырвет у чертей их добычу… Поднесите тыкву, господа.
— Приложиться к бутыли для него смерть, — сказал Ивиот. — Если он сейчас выпьет вина, он умрет.
— Так должен выпить за него кто-нибудь другой, его заместитель, и больной исцелится. Да пожалует наш преосвященный владыка Бахус сэра Джона Рэморни утехою, веселием сердечным, прочисткой легких и игрой воображения — своими приятнейшими дарами! А на верного слугу, который за него осушит кубок, да перейдут тошнота и рвота, расслабление нервов, муть в глазах и сумятица в мыслях — все то, что наш великий властитель добавляет к своим дарам, ибо иначе, прияв их, мы бы слишком уподобились небожителям… Что скажешь, Ивиот? Не будешь ли ты тем верным слугой, который осушит чашу во благо своего господина как его представитель? Выпей, и мы уйдем удовлетворенные, потому что, сдается мне, вид у нашего вассала плоховатый.
— Я бы сделал все, что в моих силах, — сказал Ивиот, — лишь бы избавить моего господина от питья, которое может его убить, а вашу светлость — от сознания, что вы виновник его смерти. Но вот человек, который совершит этот подвиг с великой охотой и вдобавок поблагодарит ваше высочество.
— Кого мы видим пред собой? — сказал принц. — Мясник, и, кажется, прямо с бойни! Разве мясники не отдыхают от дел в канун великого поста? Ух, как разит от него кровью!
Это сказано было о Бонтроне. Ошеломленный шумом в доме, где ожидал найти мрак и тишину, и одурев от вина, поглощенного им в огромном количестве, он стоял в дверях, тупо глядя на странное зрелище, его куртка буйволовой кожи была залита кровью, а в руке он держал окровавленный топор, являя отталкивающий вид для бражников, ощутивших в его присутствии безотчетный страх и омерзение.
Когда этому неуклюжему и свирепому дикарю поднесли тыквенную бутыль и он жадно протянул к ней руку, измазанную, казалось, в крови, принц закричал:
— Уведите его вниз — мерзавец не должен пить перед нами! И найдите ему другой какой-нибудь сосуд, а не священную тыкву, эмблему нашей гульбы. Лучше всего подошло бы свиное корыто, если сыщется. Убрать его отсюда и напоить как положено, во искупление трезвости его хозяина… А меня оставьте с сэром Джоном и его пажом… Нет, по чести — он мне очень не понравился на вид, тот мерзавец!
Спутники принца вышли из комнаты, остался один Ивиот.
— Боюсь, — начал принц, подойдя к кровати, совсем в другом тоне, чем говорил до сих пор, — боюсь, мой дорогой сэр Джон, что мы явились не вовремя. Но вина на тебе самом. Ты знаешь наш старый обычай и сам принимал участие в подготовке к празднику, а между тем с Валентинова дня не показывался нам на глаза — а сегодня заговенье перед великим постом! Твое дезертирство граничит с прямым мятежом и означает измену Королю Веселья и уставу ордена Тыквенной Бутыли.
Рэморни поднял голову и остановил на принце туманный взгляд, потом кивнул Ивиоту, чтобы тот дал ему пить. Паж налил большую чашу настоя ромашки, которую больной осушил жадными глотками, торопливо и весь дрожа. Затем он несколько раз приложился к живительной эссенции, нарочно для такого случая оставленной врачом, и его рассеянные мысли пришли наконец в ясность.
— Дай мне пощупать твой пульс, дорогой Рэморни, — сказал принц, — я кое-что смыслю в этом искусстве. Как! Ты мне протягиваешь левую руку, сэр Джон? Это против правил как медицины, так и учтивости.
— Правая уже отслужила вашему высочеству, — пробормотал больной тихим, надломленным голосом.
— Что ты хочешь сказать? — смутился принц. — Я знаю, твой слуга Черный Квентин потерял руку, но он и левой может наворовать ровно столько, сколько надо, чтобы угодить на виселицу, так что в его судьбе ничто, в сущности, не изменилось.
— Эту потерю на службе вашей милости понес не он… Ее понес я, Джон Рэморни.
— Ты? — сказал принц. — Ты дурачишь меня, или твой рассудок еще не прояснился после снотворного.
— Даже если сок всех маков Египта сольется в одно питье, — сказал Рэморни, — его действие на меня рассеется, когда я погляжу вот на это.
Он вынул из-под одеяла забинтованную правую руку и протянул ее принцу.
— Если все это развязать, — сказал он, — ваше высочество увидит кровавый обрубок — все, что осталось от той руки, которая всегда была готова обнажить меч по первому велению вашей милости.
Ротсей в ужасе отшатнулся.
— Это должно быть отомщено! — воскликнул он.
— В малой мере уже отомщено, — сказал Рэморни. — Кажется, я видел здесь только что Бонтрона… Или видение ада, возникшее в моем мозгу, когда я пробудился, породило близкий ему образ? Ивиот, позови этого скота — конечно, если он в пристойном виде.
Ивиот вышел и вскоре вернулся с Бонтоном, избавив его от наказания, для него не столь уж не- приятного, — выпить вторую бутыль вина, потому что первую он уже осушил и она не произвела на него заметного действия.
— Ивиот, — сказал принц, — не позволяй этой твари подойти ко мне. Моя душа отшатывается от него в ужасе и отвращении, в его внешности есть что-то столь чуждое моей природе, что меня кидает в дрожь, как перед мерзостной змеей, против которой восстает инстинкт.
— Сперва послушаем, что он скажет, милорд, — возразил Рэморни. — Он немногословен, как никто, разве что заставили бы говорить мехи с вином. Ты с ним расправился, Бонтрон?
Дикарь поднял секиру, которую все еще держал в руке, и снова опустил лезвием вниз.
— Хорошо. Как ты узнал человека? Ночь, мне сказали, темная.
— По виду и па слух: одежда, походка, свист.
— Довольно, прочь с моих глаз!.. А ты, Ивиот, вели дать ему золота и вина вдосталь по скотской его природе… Прочь с моих глаз!.. И ты вместе с ним.
— А кого умертвили? — спросил принц, избавившись от чувства омерзения и ужаса, которое владело им, покуда убийца был у него перед глазами. — Надеюсь, это только шутка? Если нет, я должен назвать такое деяние опрометчивым и диким. Кого же постигла жестокая участь быть зарезанным этим кровожадным и грубым рабом?
— Человека немногим лучше его, — сказал раненый, — жалкого ремесленника, которому, однако, волей судьбы случилось превратить Рэморни в калеку, черт бы уволок его низкую душу!.. Мою жажду мести не насытит его смерть — капля воды, упавшая в горн. Я буду краток, потому что опять мои мысли пошли вразброд, только необходимость еще связывает их на время, как держит колчан горстку стрел. Вы в опасности, милорд, я это знаю наверное… Вы пошли против Дугласа и притом оскорбили вашего дядю… И вызвали еще неудовольствие отца… что, впрочем, было бы пустяком, когда бы не все остальное.
