величество, что принц непричастен к последнему убийству. Что ж, вопрос очень щекотлив, и я не стану колебать ваше убеждение, а, напротив, постараюсь разделить его с вами. Ваше мнение, вы знаете, для меня закон! Роберт Олбени никогда не будет мыслить иначе, чем мыслит Роберт Шотландский.
— Благодарю, благодарю тебя! — сказал король, взяв брата за руку. — Я знаю, я могу на тебя положиться, любя моего сына, ты всегда справедлив к бедному, опрометчивому Ротсею, который слишком часто навлекает на себя осуждение и едва ли заслуживает теплых чувств, какие ты к нему питаешь.
Олбени преследовал свою цель с таким неуклонным постоянством, что нашел в себе силу ответить на братское пожатие королевской руки даже в ту минуту, когда подсекал под корень робкую надежду старого отца, любящего и снисходительного.
— Но, увы, — добавил герцог со вздохом, — этот несговорчивый грубиян, рыцарь из Кинфонса, и его крикливая орава горожан — они не посмотрят на дело нашими главами. У них достало наглости уверять, что этот человек, найденный потом убитым, подвергся перед тем глумлению со стороны Ротсея и его людей, которые будто бы слонялись по улицам под масками и во хмелю, останавливали прохожих — мужчин и женщин, принуждая их плясать или опоражнивать огромные кубки вина, и творили всякое другое озорство, о чем нет нужды рассказывать, и они утверждают, что озорники отправились затем всей ватагой к сэру Джону Рэморни и чуть не силой ворзались в его дом, чтобы там закончить кутеж, а это позволяет нам предположить, что принц лишь притворно согласился уволить сэра Джона, прибегнув к такому приему для отвода глаз. А потому, говорят они, если в ту ночь сэром Джоном Рэморни или кем-либо из его людей совершено было убийство, то можно с полным основанием думать, что герцог Ротсей если и не явился зачинщиком дела, то по меньшей мере причастен к нему.
— Олбени, это страшно! — простонал король. — Они объявляют моего мальчика убийцей? Утверждают, что мой Давид способен запятнать свои руки шотландской кровью беспричинно, ничем на то не вызванный? Нет, нет, такой явной клеветы никто не измыслит, она слишком нагла, слишком неправдоподобна!
— Извините, государь мой, — ответил герцог Олбени, — люди говорят, что столкновение на Кэрфью- стрит и все, что последовало далее, вызвано причиной, которая больше касается принца, чем сэра Джона, потому что никто не думает и никогда не поверил бы, что это остроумное предприятие было затеяно в угоду самому рыцарю Рэморни.
— Ты сведешь меня с ума, Робин! — взмолился король.
— Я нем, — отвечал его брат. — Свое скромное мнение я посмел высказать лишь по королевскому приказу.
— Я знаю, ты желаешь мне добра, — сказал король. — Но вместо того, чтобы терзать меня, открывая, какие мне уготованы неизбежные бедствия, разве с твоей стороны не добрее было бы, Робин, указать мне способ избежать их?
— Верно, государь, но так как единственный путь к спасению труден и тернист, нужно, чтобы вы сперва уяснили себе безусловную необходимость вступить на этот путь, и лишь тогда я осмелюсь указать его вашей милости. Хирург должен сперва убедить больного, что поврежденный член неизлечим, и лишь затем он дерзнет заговорить об отсечении, даже если нет другого выхода.
Эти слова возбудили в короле такую сильную тревогу и негодование, на какую никак не рассчитывал его брат.
— Поврежденный, омертвелый член, милорд Олбени? Отсечение — единственный выход? Непонятные слова, милорд… Применяя их к нашему сыну Ротсею, ты должен их обосновать, или тебе придется горько раскаяться в последствиях!
— Вы толкуете их слишком буквально, мой царственный господин, — сказал Олбени. — В таких неподобающих выражениях я говорил отнюдь не о принце, призываю небо в свидетели: как сын моего горячо любимого брата, он мне дороже собственного сына. Я говорил в том смысле, что надо бы отлучить его от безумств и суеты светской жизни, которые, по словам святых людей, подобны омертвелым членам и должны быть отсечены и отринуты, потому что мешают нам следовать путями добра.
— Понимаю… ты хотел бы, чтобы Джон Рэморни, которого полагают виновным в безрассудствах моего сына, был удален от двора, — с облегчением сказал монарх, — до поры, когда эти неприятные пересуды забудутся и наши подданные научатся смотреть на нашего сына иными глазами — с большим доверием?
— Хорошее предложение, — государь мой, но я пошел бы несколько дальше. Я посоветовал бы удалить на короткое время от двора также и принца.
— Как, Олбени? Расстаться с сыном, с моим первенцем, светом очей моих, когда он… при всей своей взбалмошности он так дорог моему сердцу!.. Ох, Робин, я не могу, я не хочу!
— Нет, я только предложил, милорд. Я понимаю, какую рану такое решение должно нанести родительскому сердцу, разве я сам не отец? — И он склонил, голову, как будто безнадежно сокрушенный.
— Я этого не переживу, Олбени! Ведь и наше на него влияние, иногда забываемое в наше отсутствие, но неизменно действенное, пока он с нами, должно, по твоему замыслу, совершенно прекратиться. Подумай же, какие опасности могут тогда обрушиться на принца! Я лишусь сна, если Давида удалят от меня, в каждом вздохе ветра мне будет слышаться его предсмертный стон. Да и ты, Олбени, хоть ты и лучше умеешь это скрыть, и ты будешь тревожиться не меньше, чем я!
Так слабовольный государь старался ублажить брата и обмануть самого себя, утверждая как нечто безусловное, что между дядей и племянником существует нежная привязанность, которой на деле не было и тени.
— Ваша отцовская нежность слишком легко переходит в тревогу, милорд, — сказал Олбени. —
Я отнюдь не предлагаю предоставить принцу свободу следовать буйным его наклонностям. Я разумею так: Ротсея следует поместить на короткое время в какое-нибудь подобающее место уединения, отдать на попечение какого-либо разумного советника, который будет отвечать за поведение и безопасность принца, как наставник отвечает за ученика.
— Что ты! Наставник? Словно Ротсей не взрослый! — возмутился король. — Он уже два года как вышел из возраста, когда юноша считается по нашим законам несовершеннолетним,
— Римляне были мудрее, — заметил Олбени, — по их законам совершеннолетие наступало четырьмя годами позже, а если следовать здравому смыслу, право надзора может простираться в случае нужды и дальше, так что срок, когда человека признают совершеннолетним, должен меняться в зависимости от нрава. Возьмите, например, юного Линдсея, графа Крофорда (кстати, он выступает покровителем Рэ-морни в его споре с городом): это мальчик пятнадцати лет, обуреваемый сильными страстями и твердо идущий к цели, как мужчина лет тридцати, тогда как мой царственный племянник, обладая куда более приятными и благородными свойствами и ума и сердца, в свои двадцать три года проявляет иногда легкомыслие своенравного юноши, которого ради его же блага следует держать в узде. Но не огорчайтесь, что это так, государь мой, и не гневайтесь на вашего брата, если он говорит вам правду, потому что лучшие плоды — те, что медленно созревают, и лучшие кони — те, с которыми было немало труда, пока их не объездили для поля битвы или для ристалища.
Герцог умолк и, дав королю Роберту погрузиться в раздумье, выждал две-три минуты, а затем добавил более веселым тоном:
— Но не сокрушайтесь, мой благородный государь, может быть спор удастся еще разрешить без боя и без всяких трудностей. Вдова бедна, потому что ее муж, хоть и получал достаточно заказов, был склонен к безделью и мотовству, так что дело, пожалуй, можно будет уладить посредством денег, а то, что придется уплатить во искупление за пролитую кровь, мы покроем из доходов с поместья Рэморни.
— Нет, мы всё уплатим сами, — сказал король Роберт, жадно ухватившись за надежду мирно разрешить неприятный спор. — Состояние Рэморни сильно пошатнется в связи с его отставкой от двора и увольнением от обязанностей при доме Ротсея, невеликодушно бить лежачего… Но вот идет наш секретарь, настоятель монастыря, возвестить нам, что пора открывать совет… С добрым утром, мой достойный отец!
— Benedicite, государь, — отвечал приор.
— Добрый отец, — продолжал король, — не будем ждать Ротсея — мы сами поручимся, что он примет наши советы, и приступим к разбору дел, касающихся королевства. Какие у вас вести от Дугласа?
— Он прибыл в свой замок Танталлон, государь, и прислал гонца с извещением, , что хотя граф Марч отсиживается в крепости Данбар, никого к себе не допуская, друзья и вассалы изменника собрались и стали
