«Это уже кое-что. Это уже лучше чем ничего. Ты, волчара, — я панибратски обнял его за плечо, — сейчас у нас будешь отвечать по волчьим законам. Г отов?»
Он меня послал подальше.
«Посмотри, давай, на эту женщину. Может так оказаться, что вы уже встречались?»
Он посмотрел. «Не помню».
«А зря. Десять лет назад, загородний дом, две девчонки, из которых одну насилуют, а с другой ты в карты играешь на то же самое».
У него появилось пьяное выражение лица. «Ой, какой же ты дурак, Митька.» — завел он свою песню.
Но теперь я видел (или мне казалось, что я вижу), что он врет. И глаза отводит в сторону.
«Эй, волчара», — торопил я его, — «ну-ка, шевели мозгами, вспоминай!»
Он стал злым и напряженным.
«Мне похуй ваше кино, — высказался герой. — У меня своего хватает. Кого вы там насилуете и разыгрываете — мне по барабану. Я одинокий волк».
Я почувствовал бессилие.
«Хер с тобой, Леша, — я встал. — Может, это мое кино. И ты не хочешь играть в нем. Твое право. Но мое право сказать тебе, что я думаю о тебе и твоей жизни.»
И я приготовился.
«А можно наедине?»
Я посмотрел на Марину и заколебался. «Смотри, как сама знаешь».
«Я отойду, — сказала она. — Поговорите без меня».
Марина отошла.
Леша просто зашипел на меня:
«Куда ты суешься? Ты беспредельщик, Митя! Ты понимаешь, что если мы начнем это обсуждать, а я с ней соглашусь, то это уголовное дело? Что она может подать в суд и вообще накрутить до хера чего тебе и не снилось?»
«Понимаю», — сказал я. (Хотя понимал ли? Я ж не судимый. А Леша, кстати, был по образованию юристом.) — «Про уголовщину, то есть, я плохо понимаю. То, что я вам дал сегодня грибы, это тоже уголовщина, кстати. Все мы рискуем, и я не меньше твоего. Но я понимаю еще другое. Я понимаю — или мне кажется, что я понимаю — что это твой шанс выбраться из глубокой задницы. В которой ты по уши. Что тебя, если по-простому сказать, грехи вниз тянут. И сейчас один твой воплощенный грех (маленький, наверняка не самый крупный) пришел к тебе и говорит: давай разберемся. И если ты его будешь заталкивать в небытие, из небытия на тебя будет продолжать литься тоска и депрессия. Вот это я понимаю. А разговаривать с ней, нет, в присутствии адвоката, или наоборот, чтоб никто не слышал — это твое личное собачье дело. То есть, может, волчье. А я, Леша, от всего этого устал. Я уже спать хочу».
Я поднялся и пошел от костра. Проходя мимо Марины, я сказал: «Я так и не понял, будет он с тобой разговаривать или нет. Я ему сказал всё, что по этому поводу думаю, а теперь я устал и пойду проверю обстановку в доме. Хочешь — иди к нему сама».
Я видел, что она пошла к костру. А сам и вправду пошел к дому.
Ехал я как-то в поезде, проводница такая бабушка, ходит, сама с собой разговаривает. Я стою в очереди в туалет, и слышу, как она выходит из своего купе, запирает его и сама себе под нос бормочет: «Я никому ничего не должна. Все мне должны. Пойду пообедаю».
Вот копируя откровения этого Мастера, я прошелся по дому, убедился, что все в порядке и решил предоставить эту парочку самим себе. Дело уже было совсем близко к рассвету. Я немного поел и стал готовиться спать. Последний раз подошел к окну и увидел, что эти двое разговаривают у костра. Уже хорошо.
На следующее утро всё было как-то очень спокойно и прозрачно. Мы позавтракали почти в полной тишине. Как минимум у половины из нас было состояние блаженное и уставшее. Простой человеческий завтрак после всех этих полетов — это такой кайф! Кусочки хлеба с маслом. Орешки. Зеленый чай.
Только к полудню мы сели под большой орех подводить итоги мероприятия.
Я удивлялся, глядя на Лешу: он был тише воды ниже травы. Они с Мариной сели рядом, что само по себе было показательно. Мне уже совсем не хотелось вести телешоу, хотелось, чтобы каждый собрал про себя «по-трезвому» максимум значимой информации. Мы говорили про каждого — вначале сам человек рассказывал, что он пережил; потом подключались остальные. Мы выслушали историю про «меня мертвую там за забором» и сделали глубокомысленные экзистенциальные выводы. Мы прослушали отчет, как инопланетяне разбирали тело, перемывали кусочки и составляли обратно, и возбудились от шаманских картин мира.
И наконец очередь дошла до Марины и Леши. Он сидел тихо. Она сказала примерно вот что:
«Друзья мои! Потому что вы и вправду мне друзья, и за эти дни я очень много с вами рядом и вместе пережила, и теперь я каждого из вас ощущаю близким себе человеком. Этой ночью для меня произошли очень значимые вещи, но я не хочу рассказывать вам о них подробно. Могу, но не хочу. Я скажу только самое главное. Здесь я встретилась с человеком, который много лет назад меня сильно обидел. Это вот он. И все эти годы я держала эту обиду на него. И он все эти годы чувствовал себя виноватым. Не только передо мной, как и моя обида была не только на него. Скажем так: просто я была полна обидой, а он полон виной. И мы этой ночью помогли друг другу понять истоки этих чувств. И решили попытаться помочь друг другу очиститься от всей этой дряни.
Поэтому мы сейчас сделаем один маленький ритуал. Может быть, он глуп и примитивен, но ничего лучшего мы не придумали. Можно было бы, может быть, сделать все, так сказать, в сознании, но мы оба верим Мите, что гораздо лучше ритуалы выводить на физический уровень. Во всяком случае, не хуже. И мы просим всех вас при этом присутствовать, если, конечно, вам это будет нормально.»
После этого торжественного вступления, в котором я не очень уверен, что окружающие что-то поняли, Леша снял футболку и лег на землю на живот. А Марина вытащила из-за дерева несколько тонких палок. Они были намочены. И я понял, что сейчас впервые в жизни увижу, как порют розгами. И точно. Первые удары получились плохо (хотя Марина позже рассказывала, что с утра тренировалась), а потом дело пошло. Лешина спина стала покрываться красными полосами. Всё было по-настоящему. Он лежал молча.
Я сидел и думал, что молодцы ребята. Конечно, отыгрывают оба свое любимое садо-мазо. Ну так хоть открыто и красиво. Я вот много лет мечтаю как- нибудь трахнуться посреди группы. Именно красиво, ритуально, мистериально, в базовом каком-то, священном смысле секса. Но никак не могу осмелиться и срежессировать.
Потом Марина разрыдалась и экзекуция закончилась. Она стояла и как-то странно размахивала вначале руками, сдерживая слезы, а потом разрыдалась во весь голос.
Потом Леша встал и обнял ее.
Если бы я был телеведущим, я бы нашелся, какую пошлость сказать в эфир по этому поводу.
Но я молчал, и все остальные тоже молчали.
И тут я почувствовал слезы на собственном лице.
И как обычно в конце такой группы, пообещал себе, что теперь надолго ни- ни, что займусь чем-то попроще, статейки попишу или глупых туристов по горам повожу, что хватит этой нервотрепки мистов грибов инсайтов бессонницы уголовщины.
Я брешу. Я был счастлив и горд.
