Египет, в ходе которой ему, впрочем, следовало заниматься и продолжением поисков рукописей; быть может, именно это легло в основу знаменитой, хотя, может быть, и чересчур восторженной характеристики, которую дал Козимо историк Эдвард Гиббон: «Его богатство было поставлено на службу человечеству; в одно и то же время он поддерживал связи с Каиром и Лондоном; индийские специи и греческие книги нередко переправлялись одним и тем же судном».
Если литературные произведения хоть в какой-то степени являются путеводителем по характеру человеческому, то можно утверждать, что именно таким спутником Козимо, обаятельным и забавным, стал Браччолини. Его работы — один из лучших литературных образцов этого раннегуманистического периода: они отличаются тонким стилем, остроумием, оригинальностью, наконец, чрезвычайным жанровым разнообразием, от сальных историй до глубоких философических диалогов. В одном из последних, «О несчастьях государей», Никколи предстает как воплощение классического вкуса, Козимо же выглядит весьма прагматичным, но при этом просвещенным банкиром. Уже говорилось, что Браччолини, если его задеть, мог впадать в такую ярость и в такое злоязычие, которые даже в этот век полемики и ниспровержения всего и вся казались чем-то необыкновенным, — его писания изобилуют нападками на погрязшую в коррупции церковь и лицемерие священников — отцов незаконнорожденных детей (тема, в которой автор был бесспорным знатоком). Между прочим, оставил след в истории и четкий почерк Браччолини: вместе с манерой ясно отделять друг от друга слова он усвоил его из немецких рукописей XI века. В письме последующих времен на смену ему пришла беглая, но трудно различимая готика, столь любезная наскучившим своей работой монахам-копиистам средневековых монастырей. Потому-то итальянские печатники следующего столетия и обратились к рукописям Браччолини, используя их в качестве образца шрифта, названного впоследствии романским. Он и поныне является самым распространенным книжным шрифтом (им набрана и книга, находящаяся сейчас в ваших руках). В семидесятитрехлетнем возрасте Браччолини была оказана весьма тронувшая его честь — он был избран канцлером Флоренции. Наверняка немалую роль сыграл в этом его друг Козимо де Медичи. Шесть лет спустя Браччолини скончался, и Флоренция с почестями проводила писателя, о латыни которого говорили, что она сладка как мед, и который, сидя за письменным столом, предпочитал общество красивой женщины «длиннорогому буйволу» (весьма экстравагантная метафора для описания средневекового монастыря).
Другая видная фигура во флорентийском кругу гуманистов, где Козимо был завсегдатаем, — сын его врача Марсилио Фичино, родившийся в 1433 году. Странный вид являл он собой — карлик с покалеченной ногой, человек с духовными устремлениями, однако же нередко демонстрирующий свой буйный нрав. Поначалу он занимался медициной, но параллельно изучал древнегреческий и, рано обнаружив глубокий интерес к наследию Платона, в конце концов завоевал репутацию крупнейшего во Флоренции знатока его работ. Козимо тоже чрезвычайно интересовался Платоном, но ему не хватало квалифицированных переводов, потому он, можно сказать, усыновил Фичино, выстроив ему отдельный коттедж у себя в Муджелло, где тот специально для него переводил на латынь диалоги Платона, один за другим. Летом, когда, спасаясь от городской духоты, Козимо удалялся в свое поместье, он нередко приглашал Фичино к себе, и они засиживались за полночь, читая вслух и рассуждая о Платоне.
Образ жизни Козимо всячески располагал к философским размышлениям. Ростовщичество, составлявшее основу процветания его банка, все еще, строго говоря, считалось смертным грехом, и это сильно беспокоило его; равным образом заставляли его задумываться о том, нравственна ли его жизнь, всякого рода политические махинации, в которые он неизбежно вовлекался, занимаясь делами города. За внешностью строгого гуманиста скрывалось смятенное, измученное сердце, и рассуждения Платона о бессмертии души, точно так же, как и созданный им набросок идеальной республики, управляемой государем-философом, мысли Платона о том, что необходимо для праведной жизни, — все это глубоко трогало Козимо.
Фичино в какой-то момент изложит свои собственные, в неоплатоническом духе, идеи на сей счет. По его суждению, бессмертие души зависит от меры ее участия на протяжении земной жизни в божественных промыслах разума, согласия и самодостаточности. В сочинениях древнегреческих философов он усматривал предчувствие истины, как ее понимает христианская религия, и пытался объединить языческую философию Платона и христианство в сплаве ясно выраженной гуманистической веры. Платонические идеи красоты, истины и абсолюта сделались центром мыслительной деятельности Фичино, а интерпретация этих понятий приобрела необыкновенную влиятельность в гуманистической среде флорентийских художников и литераторов. По его знаменитому определению, красота заключена «не в тени существа, но в свете и форме; не в скрытой материи тела, но в его видимых пропорциях; не в грубой весомости мерзкой плоти, но в числе и мере». Едва ли не манифест художника-гуманиста.
В то же время Фичино не во всем был согласен с гуманистами; его отличала повышенная духовность, и в возрасте тридцати лет он принял священнический сан. Однажды зимней ночью, читая в своем домике Лукреция, он почувствовал такое возмущение его эпикурейской легкостью, что швырнул книгу в огонь. Козимо был не единственным, кого глубоко волновали противоречия, вызванные попытками жить и думать по-новому.
8. ВОСТОК ВСТРЕЧАЕТСЯ С ЗАПАДОМ
Ровно через четыре года после возвращения из ссылки Козимо добился крупнейшей победы Флоренции на мировой арене. В 1439 году в городе собрался большой Вселенский собор, призванный разрешить противоречия между римской католической и православной константинопольской церквами.
Раскол между ними уходит во времена позднего Рима, когда христианизированная империя распалась на две части. Восток — Византия — греческая церковь отстаивали строгую ортодоксию, не признавая никаких отклонений от изначальных канонов христианства, в то время как Запад — римская церковь пережила на протяжении столетий некоторую эволюцию. В результате ни одна не признавала за другой верности истинному христианству.
Это противостояние еще более усилилось в 1204 году, когда участники Четвертого крестового похода появились в Константинополе на пути в Святую землю. Войдя в город, крестоносцы устроили настоящую оргию, они бесчинствовали, насиловали, крушили все на своем пути и даже усадили на императорский престол в церкви Святой Софии пьяную проститутку. После подобного дебоша перспективы объединения Рима и Константинополя представлялись весьма смутными, но два столетия спустя мусульмане Оттоманской империи завоевали большую часть Турции и начали представлять угрозу самому Константинополю. Император Византии Иоанн VII Палеолог обратился за помощью к папе — «во имя Христа». Евгений IV откликнулся на этот призыв, предложив провести встречу иерархов обеих церквей, на которой можно будет попытаться разрешить доктринальные различия. Император Византии принял предложение и в сопровождении семисот спутников, в число которых входили 23 епископа, отправился морем на север Италии, в Феррару.
Византийские представители достигли цели в январе 1438 года. В это время город насквозь продувался ледяными ветрами с Альп, и местные власти ломали голову, как им разместить и римлян, которых тоже приехало немало, и неожиданно большую делегацию из Константинополя.
Папа Евгений IV вел монашеский образ жизни, о финансах понятия не имел и потому вечно сидел в долгах. И вот он оказался в положении хозяина, который должен оплачивать пребывание византийского императора, его бесчисленной свиты и даже входящего в нее зверинца экзотических домашних животных. Евгений IV занял у банка Медичи 10 000 флоринов, но вскоре выяснилось, что этой суммы безнадежно не хватает; он вынужден был взять еще столько же — но и этого оказалось мало. Тогда, не прибегая более к помощи Медичи, папа сделал еще один крупный заем, хотя для этого ему пришлось практически заложить средневековую крепость в Ассизи.
Козимо де Медичи наблюдал за происходящим из близлежащей Флоренции, но когда до него донеслись слухи о том, что в Ферраре разразилась эпидемия чумы, он решил, что настала пора действовать, и отправил к папе своего брата Лоренцо. Тот предложил от имени Козимо перенести заседание
