Завещание Императора

при мне же вот эту самую газетку читали!… А я-то, я-то, старый дуралей!..

Фон Штраубе развернул газету, которую все время держал в руке, и на последней странице, где печатают криминальную хронику, сразу зацепился глазами за собственную фамилию. Заметка гласила:

Разыскивается лейтенант флота барон фон Штраубе

(Знающих о местонахождении просим сообщить)

…на вид 25–27 лет, роста немного выше среднего, худощав, светловолос…

…служа уже более трех лет офицером для особых поручений в Адмиралтействе и располагая, соответственно, полным доверием со стороны командования…

…сверхсекретные бумаги, с коими затем скрылся…

…более ни его, ни бумаг не видели…

…представляющие первостепенный интерес для шпионских сетей Англии, Японии и Германии…

— Господи, Господи! — причитал брандмейстер. — Какой позор мне на старости лет! Все пальцем показывать будут, вовек не отмоешься!.. Еще самого, глядишь, не дай Бог, в газетах пропечатают!..

…Сей фон Штраубе, всегда отличавшийся скрытным, нелюдимым характером и потому до поры не вызывавший никаких подозрений…

…так же не исключена связь названного лейтенанта с анархическими организациями, для которых, как известно, любой вред, приносимый отечеству…

Вязигин заглядывал через плечо и не давал читать, беспрерывно стеная:

— Позор! Что я скажу его превосходительству?!.. Двадцать один год безупречной службы – и надо же, надо же! Такого маху!.. Главное – у самого Сергея Аполлоновича на глазах! Бесчестие-то какое! Что жене, что детям своим скажу?!..

…создавших в Петербурге разветвленную шпионскую сеть… (Боже!..)

…Существует подозрение, что и отставной капитан-лейтенант князь Бурмасов, погибший недавно при загадочных обстоятельствах… В конечном счете, предпочтя смерть бесчестной для русского дворянина связи с иностранной разведкой, которой, по некоторым сведениям, как и названный фон Штраубе, также в свое время передавал…

…позволяет, в том числе, и сделать предположение о причастности разыскиваемого фон Штраубе к странной гибели капитан-лейтенанта…

…Боже, куда катится Россия, если даже те, кто призван всеми силами защищать ее славу и могущество, в действительности способствуют…

— Это Хлюст! — вскричал фон Штраубе, сам толком не понимая, что говорит. — Это он! Вот здесь, в тринадцатом нумере! Надо немедля, сейчас же!..

— Довольно, молодой человек, — с гневом перебил его Вязигин. — Хватит! Имел с вами дело – теперь знаю цену вашим словам. Премного тем доволен! В другом месте объяснять будете.

— Да нет же, нет! — попытался вставить лейтенант. — Мы сейчас его! Не упустим! Он здесь!..

Брандмейстер, презрительно на него глядя, на шаг отступил, достал из кармана свисток и засвистел пронзительно, с перехлестами. 'Квирл, квирл!' – выдавал коленца брандмейстерсткий свисток…

…Откуда-то сразу же налетели, заломили руки за спину, поволокли…

Глава 14 Без названия

'Звезда! Звезда!' – то ли кричали впрямь, то ли ему чудилось, что кричат за окном дребезжащей по булыжнику полицейской кареты. А может, совсем иное кричали: 'Везут! Везут!' Не разобрать…

Окна были занавешены. Фон Штраубе сидел, стиснутый с обеих сторон двумя дюжими жандармами, только небо мелькало в щелке над темной занавеской, иногда проблескивая между крышами домов. С каждым вздрагиванием кареты на булыжной мостовой он ощущал, как от него отпадает еще один кусочек жизни. Было ль, не было: как вон та снежинка, на миг угодившая в просвет окна, как вон тот шпиль на доме, вдруг перерезавший эту щелку света, как нынешний день, уже дотлевающий на излете, как любой всполох шума на вольной жить по-своему и сколь угодно шуметь улице. Никогда больше этого уже не будет на его пути: этой уворованной сквозь щелку улицы, этого шпиля, этой снежинки… Ларца с деньгами, свободы, ждущей где-то красавицы Нофрет…

Проехали. Отмелькало. Скрылось в такой дали, что скорей уже не было, чем было…

Что еще из того осколка дня, пока фон Штраубе трясло в карете по булыжнику? Он был несчастлив (ибо еще не ведал, что такое счастье); он сетовал на судьбу за то, что она обошлась с ним так несправедливо (что было, если поразмыслить, ничуть не умнее, чем, не приручив голубку, сетовать, что она не желает кормиться из твоих рук); – то есть, не понимал он в этом мире по сути еще ничего, и непониманием своим был, безусловно, жалок.

Жалок – ибо чувствовал себя наинесчастнейшим из людей.

Ибо…

* * *

…Ибо, — квирл, — ибо:

О, ничтожнейший из глупцов! И ты мнишь себя самым несчастным существом на земле? Как ты можешь тешиться такой нищенской гордыней, такой самоублажительной ложью?! Ты! не проникшийся горестями травинки, бессильной перед наползающей осенью, былинки, гонимой в безвестье переменчивыми ветрами, камня, онемевшего с рождения и навеки; горестями пересохшего ручья, неспособного более журчанием радовать слух, горестями погасшего дня, обреченного отныне прозябать во тьме и забвении, горестями ехидны, внушающей ужас и отвращение всему живому, горестями праведной мысли, заплутавшей в голове у последнего дурака и обреченной там служить злу и невежеству!..

Лишь после того, как ты, сирый, попытаешься постичь все это сердцем своим более, нежели умом, тогда, созерцая вековечную череду горестей, из которых соткан наш мир, ты осознаешь наконец, сколь великое, даже, быть может, незаслуженное тобою счастье выпало на твою долю: счастье мыслить, любить, выбирать свой путь, томиться надеждой, заглядывать в глубь неизведанного, — счастье, обладая которым, жалеть еще о каких-то суетных потерях – значит уподобиться последнему пьянице, за нехваткой вина томимому своею порочной жаждой возле чистейшего из родников…

* * *

— Везут! Везут!.. — кричали мальчишки вслед проносившейся карете.

А может быть, они смотрели в небо и кричали:

— Звезда! Звезда!..

ЧАСТЬ II