сразу вдруг сам собою как-то унялся… А три месяца проходит – узнаём: потонул наш 'Неустрашимый'. В шторм где-то там на рифы напоролся, всего каких-нибудь миль триста до этой самой чертовой Америки не доплыв. Ни один из команды не уцелел, храни, Господи, их души… А ты говоришь – верю ли в предчувствия! — резюмировал Бурмасов после того, как они, не чокаясь, выпили за помин. — Ну а по мелочам, — продолжал он, — тут вообще сколько хочешь! Вот знаю и все тут: нынче непременно в карты проиграюсь. С утра, бывало, на душе кошки скребут. Вечером иду играть – и точно: в пух! до последнего рубля!
— Зачем же тогда шел, коли так твердо знал? — не удержался фон Штраубе.
— Это уж, брат, из области загадок русской души, — ответил Василий с некоторой даже долей пьяного высокомерия, — тебе, брат, этого… — Однако осекся: – Только не пойму – к чему ты спросил? Я имею в виду – о предчувствиях. Думаешь – имеет какое-то касательство?..
— Сперва позволь все-таки еще один вопрос, — сказал лейтенант. — Читал, может, у Пушкина: предвестье смерти – черный человек?
Бурмасов был уже изрядно пьян. Мученически наморщил лоб, что-то припоминая.
— У Пушкина?.. Ну да, 'Евгений Онегин', кажись… Да чего ты мне – с Пушкиным? Ты дело-то говори.
— Да я как раз о том, — терпеливо пояснил фон Штраубе. — У него черный человек – это для Моцарта предвестие смерти. Вот я тебя и спрашиваю: эти твои предчувствия ничем случайно не сопровождались? Какими-нибудь там видениями, например?
Глаза у Василия выпучились:
— Видение?! — выдавил он из себя. — Про него-то ты – откуда?!.. Впрочем, что я, право, — забыл, с кем имею дело? Чего спрашиваю, дурак!.. Насчет видения – правда твоя! Фамильное оно у нас, видение это… Карла с топориком…
— Карла?
— Ну да! Росточком – во, чуть повыше стола; и непременно топорик при нем… Мне бабка рассказывала… Еще до моего рождения дело было… Дед мой, полковник Бурмасов, у нее вдруг спрашивает: что это, мол, за карла у нас в Бурмасовке объявился? 'Какой еще карла? Probablement, dans le rve mon ami a vu?'
— Да ты ведь не кончил еще.
— Верно. Слушай дальше… Это уже – перед последней турецкой кампанией. Я тогда совсем мальчонкой был, мы в ту пору семьей в Москве жили… Отец как раз на войну собирался. Тут лакей вдруг докладывает – вчера, дескать, карла какой-то с топориком приходил: не от вас, мол, гроб заказывали часом?.. Отец-то мой, штабс-капитан Бурмасов, сам знаешь, как погиб. Турецкий снаряд угодил в их обоз, когда над ущельем проезжали. Так все в пропасть и сверзились, никого потом, сколько ни искали, не нашли. Тоже, как видишь, обошлось без гроба… И дед, и отец, кстати, после явления карлы, все говорят, как-то сникли оба: предчувствия всяческие самые мрачные обоих стали одолевать, — ты как раз вот о них, по-моему, о предчувствиях спрашивал… А теперь уже, слушай, моя собственная история. Как раз дня за три до отплытия 'Неустрашимого' было дело. Накануне перебрал я порядочно; утром лежу у себя в комнатенке… знаешь, с сильного перебору бывает такое состояние – не поймешь, то ли сон, то ли явь, то ли вовсе помер уже… Откуда тебе знать, впрочем?.. Мне в таких случаях дамочки обычно прямо из воздуха являются, в самом что ни есть готовом виде… а тут – что за такая хреновасия! Стоит карла возле кровати, на спине горбёшник с хороший арбуз, через плечо топорик. И мелет что-то про гроб – мол, не надобен ли? Я-то был в таком, сам понимаешь, состоянии, что про тех карлов, из семейных рассказов, и не вспомнил даже; мне тогда – лишь бы он, уродец, отлип, не мерещился, не бередил сон. Сунул ему четвертак: на, Божий человек, да и ступай себе; а помирать соберусь – непременно тебя кликну. Он четвертак взял; тут же фьють – и нет его. Вот когда хмель из меня и начал-то выходить. Все вдруг мигом вспомнил – и что с отцом было, и что с дедом. Тогда-то предчувствие и заломило в душе, с той минуты и в животе сразу закрутило… Теперь думаю – одно меня только выручило: что четвертака для него не пожалел – вроде как на время откупился от карлы. А не то, может, лежал бы сейчас где-то возле Америки, на атлантическом дне. И тоже, заметь, без гроба: моряку гроб – океан. — Глаза Бурмасова еще более округлились, а шепот сделался почти вовсе неслышным. — И вот что я тебе еще скажу… — прошептал он. — Квартиренцию-то я тогда на пару с одним конногвардейским поручиком снимал, ко мне иначе не пройдешь, кроме как его комнату минуя, а он в тот раз с ночи до самого полудня с двумя другими кавалеристами у себя в комнате банчок метал. Я после у них спрашивал; так вот, все они почти трезвы были – и никакого такого карлы в глаза не видели! Ни туда, ни обратно мимо них не проходил, они бы точно заметили!.. Понимаешь –
— Почти что – да не совсем, — задумчиво сказал фон Штраубе. — Может, и 'черные', только, думаю, не то чтобы мои… Но это, конечно, предположения только…
— Ну! Дальше давай!
— Изволь. Мы с предчувствий начали, верно? Так я тебя в таком случае спрошу: разве мир наш, век, страна – разве не пребывает сейчас все в некоем странном предчувствии, что ли, предощущении?..
— Армагеддона? — подсказал Бурмасов.
— К примеру…
— Как же, — согласно кивнул тот, — об этом одном все с утра до вечера и талдычат. Еще про звезду какую-то, — может, слыхал, — выдумали… Только все же в толк не возьму, к чему ты гнешь… Изволь-ка, брат, поясни, а то истомил уже, право, как девицу на выданьи.
— Да ты подумай! — вскричал фон Штраубе. — Если даже у тебя, у эдакой песчинки в соизмерении с миром нашим, если даже у тебя твои предчувствия могут иной раз материализоваться, то для мира, для планеты целой – сколь явственной, сколь отчетливой, только представь, должна быть эта материализация предчувствий!
Повисло долгое молчание. Лицо Бурмасова преобразилось от напряженной мыслительной работы, даже протрезвление обозначилось в глазах.
— Ты что же… — наконец проговорил он, — ты что же, хочешь сказать, что все эти… ну, о которых я тут говорил, — что все они – наподобие моего карлы с топориком? Если я тебя верно понял – одно воображение? А в действительности-то их, может, и нет вовсе, — так?
— А что такое действительность? — вопросом на вопрос ответил фон Штраубе.
— Ну, тут даже и говорить как-то… — пробурчал Василий. — Знаешь-ка, ты мне давай – без этой софистики.
— Нет, позволь, отчего же не поговорить? — не согласился фон Штраубе. — Тайны, предчувствия, опасения, причем, не одного человека, а всего нашего мира – неужто не часть они нашей действительности?
Бурмасов почесал в затылке:
— Гм… В каком-то смысле…
Фон Штраубе с жаром перебил его:
— Да коль угодно, в самом наипрямом! Что, спрошу я тебя, реальнее – то, чем дышит, от предчувствия чего нынче трепещет мир – или же… — он обвел глазами неприглядную залу трактира с жующей и опохмеляющейся публикой, — или же, к примеру, это вот все?
Василий проследил за его взглядом, обозрел лубочные картинки на потрескавшейся штукатурке стен, дешевую снедь на столах, несколько перекошенные, вероятно от многодневного пития, лица здешних
