Глава 4
Бурмасов (окончание)
—?!..
— Представь себе. Передал бумаги с планами Адмиралтейства.
— Ну?! — выдохнул Бурмасов. — Вот удивил так удивил!.. Да ты, брат, не бойся, я к тебе даже с завистью, твой случай все ж полегче моего… И что, неужто за деньги?.. Навряд ли. Крез из тебя никакой – даже шинелюшка вон, гляжу, с дырой, кушать просит, и мелочь в кармане звенит – на портмонет не накопил… Коль за деньги – так, ей-Богу, взял бы лучше у меня, если так нужны.
— Нет, деньги тут ни при чем, — отмахнулся фон Штраубе. — Я – вот за это. — Он показал картонную карточку.
Бурмасов изумился:
— Футы-нуты! И из-за этой чепухенции!.. Эка невидаль – во дворец!..
— Да постой ты, — перебил его фон Штраубе. — Ты хоть знаешь, в чем дело?
— Что там может быть? Скучища какая-нибудь. Тезоименитство, что ли?
— Дурак ты! Про тайну императорского дома слыхал? Газеты хоть иногда читаешь?
— Газеты?.. Да, собственно, я… не по этой части… А что там, в газетах-то?
— Оно и смотрю – ты больше по части шампанского, — в сердцах сказал фон Штраубе. — Уже вторую неделю все газеты трубят.
— Так просвети, окажи милость, коли такой читатель.
— Натуральный бирюк! Просвещу, куда ж деться… В последний день осьмнадцатого столетия царствующий тогда император Павел собственноручно написал послание, адресованное российскому императору, который будет править на черте столетий девятнадцатого и двадцатого. Какой у нас нынче год на дворе?
— Ну… через три дня, кажись, уж тысяча девятьсот первый наступит.
— 'Кажись'! Слава Богу, хоть год помнишь, в котором живешь… Стало быть, послезавтра – эта самая черта, рубеж веков!.. Конверт с печатями Мальтийского ордена сто лет хранился в специально созданной для такого случая секретной канцелярии, никто из царствующих особ не решился преступить, ибо оговорено было, что в нем – величайшая тайна империи, а может, и всего мира, беда тому, кто прежде срока посягнет. Да и бесчестие тоже – нарушить волю убиенного императора. И вот не далее как послезавтра император Николай во дворце, в присутствии специально приглашенных для такого случая особ вскроет Павловский конверт. Ты что, вправду ничего не слыхал?
— Будет тебе… Ну и что там в конверте?
— Говорю ж – тайна. Никто не знает пока.
Бурмасов смотрел недоуменно:
— Предположим… Так ты-то чего? Ежели, сам сказал, послезавтра раскроется, все газеты немедля раззвонят. Зачем же ради этого?..
— Не раззвонят, — уверенно сказал фон Штраубе. — Даже если узнают – не раззвонят, никто не допустит. Нагородят семь верст до небёс, но правды – ни за что… Ежели там, конечно, то, что я думаю.
— Да что ты, в самом деле! — взорвался Бурмасов. — Чего ты жидишься? Я вон тебе – как на духу. Ведь вижу – что-то знаешь; давай-ка выкладывай!
Чуть помедлив, фон Штраубе начал рассказывать самую первую часть Тайны, в сущности, не такую уж захватывающую, известную по семейным преданиям давным-давно. По мере того как он говорил, в глазах Бурмасова таял интерес.
— Эко удивил! — сказал тот, когда он закончил. — Нет, я, конечно, не исключаю, — ну и что с того? Допустим, вправду произошел ты от покойного Павлуши, — велика, тоже скажу, невидаль! Мою, к примеру, пра-пра-бабку сам государь Петр Алексеевич тараканил, что всем известно. Привычное дело, так уж у них тогда было заведено. Да что: тут хоть столбовая Бурмасова! Женился-то он вовсе на маркитантке, на курляндской девке. Оно, разумеется, приятственно, если ты эдаких, выходит, голубых кровей, — но, посуди сам, шпионничать ради этого!..
Действительно, получилось глупо. Если на этом закончить, то не стоило, право, и начинать. Чтобы выложить ту, главную часть Тайны, следовало набраться духу. Но раз уж взялся…
…раз уж взялся, предстояло окунуться … (
Бурмасов слушал поначалу молча, только шампанское себе из вновь початой бутылки все подливал и отхлебывал жадно; лишь когда фон Штраубе в своем рассказе стал подбираться к самой сути, он несколько раз воскликнул: 'Да неужто?!.. Неужто же в самом деле?!.. Да это же черт… прости… это же Бог знает что!..' – и вновь примолкал, вытаращенными глазами глядя куда-то на стену, будто там огненными знаками было начертано библейское 'мене, мене, текел, упарсин'. Впрочем, то, что говорил фон Штраубе, пожалуй, приводило его еще в больший трепет, чем Валтасара – огненные начертания на том последнем для него пиру. Минутами фон Штраубе сам ощущал зябь от своих слов, в некоторые мгновения даже вера в них слегка пригасала, настолько все не вязалось с окружающей обыденностью, но затем тотчас вспыхивала вновь, обращаясь в непоколебимое знание, он даже не понимал, зачем ему нужно послезавтрашнее подтверждение, если все это, без сомнения, так и есть! Даже воплощенная в словах, Тайна, несмотря на все 'квирлы'-предостережения, почти не утратила своей простой и пугающей величественности, не умещавшейся в рамках суетного бытия.
Когда он замолк, тишина длилась очень долго. У Бурмасова был такой вид, словно ему мозг подпалили изнутри. После бесконечно растянувшейся паузы, так и не придя в себя, он наконец с трудом проговорил:
— Да-а… Ежели так… Ежели… Даже не знаю, как тебя теперь называть… Ежели… То что тебе там?
— Что? — спросил фон Штраубе, пребывая все еще не здесь, а где-то за чертой мыслимого.
— Да я все о том же… — пояснил Бурмасов нерешительно. После услышанного на его барбосьем лице все сильнее проступала детская робость. — Во дворец-то зачем? Все одно такое наружу не выпустят.
Сейчас, после сказанного, все это казалось, действительно, мелким рядом с теми высями.
— Но кто-то же все-таки узнает, — сказал фон Штраубе устало. — Кто-нибудь, помимо императора. Прилюдно все будет. Камергеры, историографы, газетчики, архиереи, — кому-то неминуемо станет известно. А человек – на то он и человек…
— Верно! — с жаром воскликнул Бурмасов. — Он – подлая тварь!.. Прости, но мне уж грешному дозволено… Человечка – если даже не выболтает за так – его ж и подкупить можно! Насчет денег не думай. Ради такого я хоть все состояние спущу – авось, и мне спишутся мои грехи, хоть самую малость… — Внезапно приуныл: – А что если… Что если тот хлюст и мамзель эта – вдруг они нашли другого иуду, наподобие меня? Что если конверт – уже не тот?.. Не должно, конечно, в тайной канцелярии – там все под приглядом, но все ж… мало ли… Им же все наше синема перекромсать надо, а тут, тем более, такое… Не боишься?
Опаска такого рода была, фон Штраубе ощутил ее легкий холодок еще тогда, когда Бурмасов только- только поведал свою престранную историю. Сейчас опасение заколотилось опять, с новой силой.
— Слушай, — неожиданно спросил он, — а ту даму твою, которая… Как ее звали?
Бурмасову, по всему, тоже непросто было возвращаться из тех высей назад на землю. Ответ ничего не прояснил
— А?.. Ах, ее?.. Вообще-то я ее 'Сладенькой' называл. 'Meine suss'! А по имени… Хлюст ее, кажись, как-то на итальянский манер звал: Виола?.. Паола?.. Какая разница! Так и сгинула вместе с хлюстом, меня иудой сделавши.
— Ладно, — попробовал фон Штраубе зайти с другой стороны, — а от… как ты говоришь, 'хлюст'… на
